— Проклятье, — мягко и негромко говорит Джек.
— Проклятье, — эхом повторяет Гленда.
А Хагстрем, добрый, заботливый Хагстрем, топчет тело, пока оно окончательно не распадается, после чего тычет ботинком испоганенный ковер.
— Вот именно что проклятье. Эти пятна мне уже никогда не вывести.
8
Мы обыскиваем весь клуб. Если точнее, люди Джека обыскивают клуб, а я тем временем обалдело стою на коленях в центре помещения и собираю зеленую слизь в ведро. В процессе работы я пытаюсь лихорадочно прикинуть, что я должен и чего не должен говорить старому другу в этой опасной точке наших взаимоотношений.
Я имею достаточно полную информацию на предмет того, кто высыпал распад-пакет в бокал Джека, но даже если бы я не был на сто процентов в этом уверен, основываясь на запахе сыра и соуса ялапеньос, для полной гарантии хватило бы того многозначительного подмигивания. Талларико послал своего головореза Шермана в клуб Дуганов, чтобы исполнить этот хит, и только мое почти запоздалое озарение смогло спасти Джеку жизнь.
Конечно, большой вопрос в том, как Талларико узнал, где в данное конкретное время окажется Джек. Тут мне становится интересно, не поставили ли они на меня жучка. Быстрое охлопывание себя с ног до головы ничего такого не фиксирует. Может, они сунули следящее устройство в зубную пасту и теперь моя эмаль выдает сигнал? Отличная причина для того, чтобы несколько дней не чистить зубы.
— Один из моих лучших людей, — размышляет Джек, и я не могу понять, указывает его пониженный тон на глубокую задумчивость или на беспредельную ярость. — У Антонио был ребенок. Маленький мальчик. Глупое мелкое существо, но все-таки ребенок. Проклятье.
Ничего конструктивного я пока сказать не могу — по крайней мере, ничего настолько конструктивного, чтобы я после этого остался в живых. Если я сейчас расскажу им, что встречался с Талларико, что мне известно, кто подсунул Джеку паленый настой и в конечном итоге убил Антонио, Джек никоим образом не сможет позволить мне жить дальше. Слишком долго я лгал, чтобы теперь с бухты-барахты начать говорить правду.
На самом деле мне нужен совет моего поручителя в АГ.
С другой стороны, если я изображу полное неведение, это станет еще одной строкой в списке негатива, если Джек когда-нибудь узнает о моей сделке с Талларико. Выбор на самом деле довольно прост: солгать и спасти свою жизнь на какое-то время, чтобы меня непременно угрохали в дальнейшем; или сказать правду и почти определенно быть убитым прямо сейчас.
Вообще-то дальних перспектив я обычно не рассматриваю.
— Есть мысли, кто это мог быть? — невинно интересуюсь я.
Джек пробегает ладонью по волосам, приглаживая блудные пряди.
— Кое-какие мысли у меня есть.
— Наверняка.
— Знаешь, Винсент, у меня нет иллюзий. Я занимаюсь опасным бизнесом, и я это принимаю. Я завожу друзей и наживаю врагов. Часто речь здесь идет о дележке территории.
Хагстрем подтягивает стул и садится рядом со своим боссом.
— Мы прочесали все заведение. Ни малейших признаков кого-то постороннего.
— А как насчет личины? — спрашиваю я.
Нелли начинает вставать со стула, напрочь меня игнорируя. Но Джек протягивает руку, останавливая его.
— Винсент задал тебе вопрос, Нелли.
Хагстрем неохотно поворачивается и сосредоточивает на мне раздраженный взор:
— Какой личины?
— Той, которая была на преступнике. — Вот это класс! Употребить слово «преступник» там, где все остальные вполне бы за такового сошли. Я болтаю совсем как полицейский, и это явно выводит Нелли из равновесия.
— Личины не нашли.
— А твоему персоналу можно доверять? Всем этим… азиатским девушками и их личинам.
— Угу, — рычит Хагстрем. — Что-то еще, Эйнштейн?
Пытаться вести этих парней в нужном направлении, не выдавая себя, — это, я бы сказал, не фунт изюму. Я чувствую себя собакой-поводырем, чей слепой хозяин вдруг сам решил пересечь четырехполосное шоссе.
— Итак, ты говоришь, что всем официанткам и их личинам можно доверять, а также что проникшему сюда преступнику удалось это сделать только
