шагов и падал. Доктора бы, да где взять? В отряде доктором был Колька-коновал, сын соседский, да и тот пропал.
Евгений, племянник, перед войной на каникулы приехал, погостить. Как началась проклятая, так от родителей ни слуху, ни духу. Брата Захара дите, поздний ребенок. Нарадоваться не могли родители. Женька весь в мать, в Елену Моисеевну. Когда немцы пришли, невесть откуда Чмыхов возник, старостой заделался. Женьку как увидел, обрадовался нехорошо, все приставал, когда, мол, мамка за ним приедет? Анастасия Захаровна его спрятала в подпол. Чмыхов потом ходил, спрашивал, где племянник, щурился и вроде не поверил, что в город ушел. Пару раз наведывался, на миски-ложки смотрел, но в подпол не лазил. А полез бы, ничего и не нашел: хитрый погреб соорудил покойник Михаил, большой был умелец.
И Валентину жаль. Осенью партизаны состав рванули, а немцы, оказалось, другой эшелон пустили. Наших в неметчину угоняли. Народ разбежался, кто до партизан добрел, кто в лесу пропал, а Валентина ночью к избе Анастасии Захаровны вышла. Ее бабка жалела больше всех – девушка на выданье, а тут света божьего не видит и воздуху разве что из отдушины.
Вот еще и каратели нагрянули. И Жомов, прохиндей, языком чешет.
– Что он насчет летчика трепал? – спросил Лыков.
– Наш самолет, говорит, подбили, в лесу упал.
– А летчик?
– Вроде ищут.
– Может, немцы из-за него?.. – подала голос Валентина.
– С танками-то? – сердито буркнул Лыков.
– Базу окружить хотят, – вздохнула старуха.
Лыков засопел. То, что Анастасия Захаровна называла базой, – несколько землянок, наспех вырытых в мокрой глинистой земле прошлой осенью, когда отряд с трудом оторвался от преследования и ушел болотами. Ни рации, ни явок в городе. Хорошо, по дороге взяли грузовик с боеприпасами, воевать есть чем. Облава – ерунда, за единственной грунтовкой следят, а уж танки заметят!
– Вот что, – сказал он после раздумья, – если полицай снова придет, ты мне его покажи. Только… – помолчал, – значит, я в соседний погреб переберусь. Полицая туда веди. Посмотрим. Если что, живьем не выпустим.
– У меня нож есть, – раздался ломающийся голос Жени.
– Молодежь может пока помолчать, – сердито ответил Лыков. – Нож есть, а двенадцати еще нет.
Утром Жомов не пришел. Днем тоже. С утра танки просекой уползли в лес. Весь день Анастасия Захаровна настороженно прислушивалась к далекой пальбе, глухим взрывам. А вечером снова заплюхали гусеницы. Позже объявился и Егор.
– Уходить надо, Настя, – сказал с порога. – Хевельт лютует. Он чуть на мине не подорвался. Может деревню спалить.
Анастасия Захаровна долго всматривалась в испуганные глаза полицая, но ничего, кроме страха, не видела в них.
– Вот что, – решилась она, – ты выдь, погуляй немного, потом зайди.
Жомов послушно кивнул и вышел.
Старуха кинулась к половицам у печи, замерла, медленно подошла к окну и минуту-две вглядывалась в темноту. Вздохнула, отпихнула половик и взялась за кольцо…
– Давно в полицаях?
– Год. Год всего. Вот баба Настя не даст соврать.
Рука Жомова дернулась ко лбу, но повисла в воздухе.
Лыков сидел на скамье, вытянув простреленную ногу. На полицая он не смотрел, спрашивал будто нехотя, время от времени вскидывая на него глаза. Тогда Жомов ежился, начинал тараторить, валить все на судьбу, на Чмыхова…
– Раскаялся, значит, как немцев прижали?
– Да я… – Жомов привстал, но под взглядом Кузьмы осекся и севшим голосом сказал: – Что ж, мне теперь прощения нет?
– В лес-то есть дорога, были б только ноги. А то походи в полицаях, свои люди везде нужны.
Жомов перевел дыхание, сглотнул, махнул рукой.
– Не могу. Завтра велено с немцами в Поддубки идти. Карать. Не хочу крови на себя брать. Это Чмыхову все равно. А я не хочу!
– Вот, значит, как, – протянул Лыков. – А что народ погубят, тебя, значит, не касается?
В избе стало тихо. За окном стонал, свистел ветер.
– Шесть верст до Поддубок, – негромко сказала старуха. Лыков посмотрел на нее, перевел взгляд на полицая, тот привстал, но снова сел.
– Часовых понаставили, – сказал он. – Меня и Петра у дальнего колодца Чмыхов определил, за полночь.
– Кто это – Петр?
– Чмыхова прихвостень, – махнул рукой Жомов. – Они вместе сидели. Уголовная харя! Он ведь, гад такой, у меня кисет спер…
– Кхм, – произнес Лыков, и Егор замолчал.
