— На, ешь, — Лесана подвинула пленнику котелок с остатками ужина, протянула свою ложку и дала краюху черствого хлеба.
Парень вытер руки о рубаху, поглядел с сомнением на ладони и сказал едва слышно:
— Мне б хоть умыться…
— Жри, пока дают, — дожевывая корку, посоветовал со своего места колдун. — Все одно — дерьмо от дерьма не пачкается.
— Я ж не свинья какая… — тихо-тихо отозвался пленник.
— Не свинья… — Наузник потянулся. — Жа-а-алко…
Белян поник головой, но все-таки нерешительно взял ложку и принялся есть. Он старался не торопиться, не выказывать того, как сильно проголодался. Получалось плохо. Уж больно каша оказалась вкусная. Да еще и теплая. И оставили ему много. Он не ожидал. Думал, едва дадут котелок обскрябать. Но нет, наелся досыта. И глаза начали слипаться.
— Иди, ложись, — Лесана кивнула пленнику на сваленный у подножья сосны лапник. — На вот, укрыться.
Она бросила ему кожаную накидку.
Юноша устроился на ветках, скорчился и затаился, боясь шевельнуться. Сквозь крепко зажмуренные веки не пробивались даже отблески пламени прогоравшего костра, но слезы все равно сочились. Исхитрялись.
Лесана забралась под кожаный полог, устраиваясь на войлоке… Думала, едва ляжет, сразу уснет. Не тут-то было.
На погоду разнылся старый шрам на спине. Не то что болел и мучал… так, напомнил о себе. Поворочавшись с боку на бок, девушка выбралась обратно к прогоревшему костру.
Дождь перестал. Вместо него меж деревьями повис густой туман. В трех шагах — ничего не видать. Обережница пошуровала в углях палкой, отчего ввысь устремились ярко-красные искры. Внезапно тишину разорвал истошный крик, а потом как ребенок заплакал. Лиса воет… Что-то рано нынче. Обычно в конце листопадня они глотки драть начинают.
Видать, с голодухи заходится. Волколаки, поди, всех зайцев перегрызли… И снова глухо кольнуло сердце, когда вспомнилось обезображенное до неузнаваемости лицо Милада. Семилово осталось без обережника. В такую-то пору, когда деревни жрут… Нет, скорее до Цитадели добраться, сбыть с рук Беляна — да обратно пускаться. Но теперь уж другой дорогой, проверив другие веси. Вот ведь напасть…
Сыскать бы этого Серого… Да ведь он, стервец, наверняка затаится теперь; гадай, где сызнова объявится. А что объявится — без домыслов ясно. Все одно — зверь, почуявший кровь, не уймется.
Опять заплакала в чаще лиса. Надрывно и жалобно… Лесана слушала детский плач и ей мстилось, будто то плачет лес. Вековая чаща, измученная лицезрением смертей.
Блазнилось даже, будто всхлипывает старая сосна. Глухо, в надежде, что не услышат. А белый туман, что полз среди могучих стволов, приглушал звуки. Вот снова всхлипнуло старое дерево. Дерево?
Девушка встала и подошла к скорчившемуся на лапнике полонянину.
— Эй.
Он сжался и застыл. Видать, надеялся, она не заметит.
— Не спишь, я вижу.
И тут плечи парня затряслись, всего его заколотило, забило, и Ходящий разрыдался, уткнувшись лицом в ладони.
Обережница замерла над ним, не зная, что делать.
— Эй, — повторила она.
Но он все плакал и плакал.
Пришлось опуститься на корточки, развернуть к себе. И тут с удивлением и запоздалым прозрением Лесана поняла — Белян-то дите совсем. С чего он ей показался взрослым уже парнем? Вон борода, и та не пробивается. Только ростом с верстовой столб, а так — дите дитем. Поди, и попался-то только по глупости.
— Ты чего? — спросила девушка, не зная, что с ним — рыдающим и жалким — делать.
А парень вместо того, чтобы ответить, рывком отвернулся и вцепился в нарубленный лапник так, будто Лесана пригрозила ему немедленной мучительной смертью за то, что помешал ей спать. Обережница коснулась плеча, которое под ее рукой сразу напряглось и окаменело.
— Чего рыдаешь?
Белян молчал. А потом все же собрался с силами и глухо проговорил:
— Зачем я только на свет появился? Чем Хранителей прогневал? — А потом обернулся и попросил: — Убей меня? Только быстро. Ты же можешь, я знаю. Убей. Не хочу, чтобы замучили.
И взял ее за руку:
— Убей. Я все что знал — рассказал. Какой от меня теперь толк?
Охотница в ответ усмехнулась:
