К закату, когда я свернул в переулки, стало ясно одно: Джан сильно повлиял на улицы Имперского квартала. Я видел это по свободным одеждам и чужемодным куфиям; улавливал в кардамоне, мяте и перце, которыми приправляли уличную пищу; обонял в маслах с примесью корицы, гвоздики и сахарного тростника. Однако важнее было то, что я прозревал в повадках и действиях местных дорминиканцев. Все делалось с оглядкой – легчайшим флером осознанности того, что никому нельзя верить и никакой поступок не исключает неприятных последствий. Да, легионеры так и ходили надутыми, разносчики криком рекламировали свои товары, а бордели оповещали об услугах через бумажные растяжки над дверями, но в этом не было привычной непринужденности. Нас окружал город, население которого веками было скорее враждебно, чем дружественно, имперцам, и этот гнет не отступал.
К членам Круга это относилось вдвойне: им приходилось париться не только насчет квартальных легионеров и «зеленых жакетов» деспота, но и о местном Закуре. Я быстро выяснил, что настоящих боссов, с которыми можно потолковать, в Имперском квартале не было. О да, они могли именовать себя Чертями, Бандюками, а один даже назвался Тузом, но их организации были лишь жалким подобием подлинных. Большинство не поднималось выше уровня уличной банды, а для крушения более успешных хватило бы удачного рейда или недоданной взятки.
Нет, на криминальном островке, которым являлся Имперский квартал, лишь очень и очень немногое, как я выяснил, происходило без молчаливого согласия Закура. Само по себе это не сильно удивляло – примерно того я и ждал с учетом местонахождения Эль-Куаддиса и особых обстоятельств, но уровень контроля меня озадачил. Джанийским паханам платили мзду даже карманники и мелкие хищники.
Поэтому я старался не называться и тем паче не выдавать свой титул. Лучше прикинуться новым шнырем, чем быть опознанным в качестве Серого Принца, бродящего по улицам. В первом случае на тебя могли наплевать, а во втором – поставить на нож в переулке.
Впрочем, меня ожидал не кинжал впотьмах, а пара Резунов, которые караулили меня, когда я глубоко за полночь вышел из игрального притона, располагавшегося на втором этаже.
– Ну как, повезло в кости? – спросил тот, что повыше, и прислонился к стене лестничного колодца.
Он был обтекаем лицом, манерами, голосом – с улыбкой, напомнившей мне о ноже. Ниже стоял его амбалистый напарник, который насыщался сладким рисом из свернутого пальмового листа. Он не потрудился взглянуть на нас.
Я вздохнул и спрятал несколько монет, которыми разжился по ходу беседы с игроками.
– Это надолго? – спросил я. – У меня дела.
– Как знать? – Малый отлепился от стены. – Меня лишь наняли пособить. Но замечу, – указал он на лестницу, – что это единственный выход…
Он вновь просиял своей бритвенной улыбкой. Я стал спускаться. Поедатель риса удостоил меня кивка, когда я прошел мимо.
Ну и ну, хорошо же их вышколили.
Снаружи ожидал портшез. Роскошный, как и положено, с расписной дверью и окнами, забранными плетеными заставками. Крыша представляла собой две складные панели, которые были откинуты. Под ними тоже были заставки. Должно быть, жители Эль-Куаддиса не выносили странствий в закрытых ящиках по разогревшимся за день проулкам даже глубокой ночью, когда наступал час воров.
У стены подле лестницы расположилось восемь носильщиков. Они передавали друг другу бурдюк и жадно пили. Мое ночное зрение еще не проснулось после притона, но я и без него рассмотрел слой пота на обнаженных спинах. Лошадок впору было выжимать, и я задался вопросом, насколько они были привычны к такой работе.
Затем одна заставка скользнула вниз, и мне стало понятнее.
Сказать, что находившийся внутри человек был огромен, стало бы сродни утверждению, что море глубокое, а пустынное солнце теплое. Он растекся по всему сиденью, и подлокотники впились в крытые шелком бока. Нога, подобная мачте небольшой шхуны, подпиралась подушкой с кистями; стопа была обернута полотном и благоухала мазями и припарками. Грубый, едкий запах напомнил об Эппирисе и его аптекарской лавке до той поры, когда он превратился по моей вине в калеку и его жена возненавидела меня. Я отступил и понял, что за одни эти чувства невзлюбил этого типа.
– Для новичка в Эль-Куаддисе, – молвил он по-джанийски, не потрудившись отвлечься от листа бумаги, который складывал, – тебе удалось добиться очень многого за удивительно короткий срок. Временный патронаж? Проживание за счет падишаха? Я впечатлен.
– Я люблю нагружаться делами.
– Да, это я понял. – Толстые, поразительно проворные пальцы все занимались бумагой. – Я и сам такой, хотя с виду не скажешь. Мой образ жизни более… оседлый.
– В жизни не догадался бы.
– Да, в самом деле. – Губы под тонкими усиками чуть поджались. – Час поздний. Не хочешь ли испить чаю и обсудить наши дела в более приятной обстановке?
– Мне не хочется пить. – Я скрестил на груди руки.
– Тогда, быть может, перекусить? Насколько я знаю, вашим людям по вкусу фаршированные виноградные листья. Мне известен повар, который может…
– И есть не хочется.
Я понимал, что хамлю, но мне было наплевать. Закуреец, предлагая преломить хлеб, предлагал и покровительство – по крайней мере, на время
