— Послушай, что он там наговорил: «У идейных не должно быть никаких привилегий. В партию надо идти не ради выгоды и хорошей жизни, а служить идеалам, быть готовым к лишениям, даже гонениям»… Каково?
— В этом есть некоторая сермяжная правда. — неохотно отозвался Михей.
— Почему же ты не сказал этого сам?
— Мне важнее проводить преобразования, которые изменят страну, а не восстанавливать против себя тех, кто должен мне помогать.
— Должен? А если не хочет?
— В том — то и дело, что не хотят. Вот почему придется потерпеть эти борцовские фокусы. Он ценный помощник в моем деле.
— Ох, чую сердцем, не слишком доверяйся ему…
— Почему же? Если он крут, то безупречен в своей преданности мне и моим переустройствам.
— В том — то и дело, что крут. Сначала рубит голову, а потом смотрит, кому срубил.
— Ну, Заренушка, ты уж преувеличиваешь.
— Ты так думаешь? Или хотел бы так думать?
— А ты?
— Я буду почаще беседовать с ним по телефону, чтобы держать тебя в курсе дела.
— Спасибо за помощь. Уж на тебя — то могу надеяться.
— А на Ковлева?
— Разумеется. Вы оба мои «зодчие переустройства», а я… я — исполнитель, на которого все шишки летят.
— Выдержим, Михей, выдержим!
— Спасибо за поддержку, но мне пора. Машина уже ждет.
— А может быть, ты тоже бегом?
— Увы, я не чемпион. А тренер мой — ты, Заренушка.
Строгач, поцеловав жену, торопливо вышел на улицу.
— Войдя в свой кабинет, он внимательно просмотрел в газетах сообщения о странных высказываниях столичного партсекретаря товарища Борца.
— Ну и ну! — только и сказал Михей Фадеевич, занявшись подготовкой к предстоящему пленуму партии.
Борец тоже готовился к выступлению на нем, обсуждая это со своим спортивным тренером Отто Вердлисом.
— Да, Борец, своим бегом, а еще больше комментариями по поводу привилегий ты наделал, дружище, шуму, — говорил Вердлис. — Теперь выложишь все это на пленуме партии. Блюдо хоть куда, но надо бы его поперчить для вкуса и яркости.
— А что? Я могу ляпнуть. Скажу о том, что надоела мне эта постоянная телефонная опека супруги Михея Зарены. Житья не дает. Потребую, чтобы меня контролировали партийные вожди, мне равные, а не члены семьи президента Строгача.
— Этим ты в самый раз вызовешь огонь на себя. Вспомнишь, как древние мудрецы говорили: «Если чего нет, то надо то выдумать». Про сердечный приступ не забудь.
— Да сердце у меня, как у зубра из Глухоманьской пуши.
— Это, кроме нас с тобой, другим неизвестно. Но «прикинуться мешком» будет кстати.
— Хочешь, чтобы жалели меня?
— Не просто жалели, а поддержали на предстоящих выборах.
— Ах, вот ты о чем!
— Как раз об этом и не следует забывать, как штангисту нельзя забывать, за какой вес браться. Понял?
Выступление Борца на партийном пленуме было подобно взорвавшейся бомбе. Но только бомба эта была как бы на груди самого оратора. И осколки ее ранили, прежде всего, его. Упоминание о задержке преобразований никого особенно не тронуло, разве что только Строгача. Борец был вроде как бы за него, но доказывал неспособность вождя партии воплотить свои идеи, будучи президентом Страны. Но вот упоминание о привилегиях, от которых высокопоставленные партийцы должны отказаться, уподобляясь монахам — схимникам, вызвало в зале негодующий шум океанского прибоя. Выпад же против Зарены, всего лишь жены генсека партии, а не «партийного контролера», вызвало бурю возмущения не ею, а Борцом, допустившим грубый выпад в отношении всеми уважаемой безупречной Зарены.
Выступающие ораторы изощрялись в гневных обвинениях Борца, как бестактного грубияна, каким он показывает себя на партийном посту, расправляясь с неугодными, проявив политическую незрелость. Даже сам Строгач бросил в него камень, обвинив в непонимании заботы генсека о столичной парторганизации и бескорыстного желания Зарены помочь мужу, терпя «врожденную невоспитанность» Олега Ольговича Борца.
Кончился первый день пленума, и избитый до полусмерти Борец встретил дома целую команду приближенных к нему людей во главе с тренером Вердлисом.
Вердлис помалкивал, а зависящие от Борца товарищи набросились на него.
