полумраке. Сразу за прямоугольником входа стрелой уходил в небо обложенный позолоченными медными листами альминар.
Дождь кончился, оставив на земле лужи и затопленные колеи. С той стороны, где уже положили большие мраморные плиты – на замостку площади перед Разави-масджид жертвовали щедро, не скупясь, – доносился гомон: полуголые рабочие выбирались из-под арок галерей и неохотно принимались за работу.
Серый сумрак неприметно густел, и бирюза купола над главным залом заплывала грязноватой дымкой.
Плотная, сплошь черно-серая толпа не редела. Наоборот, люди все шли и шли, женщины волочили по грязи полы накидок, упорно проталкиваясь к золотой сияющей арке.
Время от времени над площадью поднимался пронзительный крик, и толпа раздавалась: паломницы впадали в ритуальную истерику, шлепались на колени, прямо в грязь, раздирали ногтями щеки – и выли, выли. Оплакивающая Али ар-Рида толпа подхватывала скорбные вопли и принималась тихо стонать, колышась плотной, черной, траурной массой.
Вот и сейчас искрой скакнуло:
– Всевышни-иииий! Праведник покинул нас, оооооо!..
Это еще одна замотанная в черную, до глаз, абайю фигура не дошла до масджид и обвалилась в мокрое месиво. Женщину подхватывали под руки сопровождающие, пытаясь поднять с колен, выпростать, как луковицу, из глубокой грязи. А она раскачивалась и грудным, глубоким голосом тянула:
– Оооо!.. Последние времена, оооо!..
Поморщившись, Зубейда отвернулась от неприятного зрелища: народное благочестие, особенно в таких бурных проявлениях, никогда ее не притягивало.
Еще больше злило, что в Городе Мученика вероучительная полиция-михна и сборщики налогов свирепствовали как нигде в стране. Прибывших паломников обыскивали, описывали все имущество, выворачивали карманы, требуя заплатить пошлину со всего, что не являлось личным достоянием. От женщин на время пребывания в Мешхеде требовали сдать кади на хранение драгоценности, притирания и даже таримы с дорогими платьями. Музыкальные инструменты разбивали на месте, их владельцев наказывали розгами. За списки стихов, обнаруженные в багаже, могли заключить в колодки. Михна опасалась ввоза невольниц для подпольных винных лавок и домов терпимости – эти заведения уже процветали по дороге из Мешхеда в полузаброшенную Фаленсийа. Да и в самой бывшей столице Бану Курайш притонов было хоть отбавляй.
Поэтому в этом несуразно дорогом постоялом дворе – а как же, прям напротив входа в Разави-масджид, ханум, десять дирхам день постоя, благородная госпожа не пожалеет – Зубейда сидела в простых матерчатых платьях и глухой черной абайе. Даже за занавесом окна на втором этаже: в Мешхеде женщину с открытым лицом ждали розги смотрителя за нравственностью. Кади с законоведами долго спорили: а позволительно ли женщинам оставлять открытыми пальцы рук, относится ли к этой части тела заповедь Пророка «да сближают края своих покрывал»? Слава Всевышнему, ученые мужи пока ни до чего не доспорились, и на улицу можно было выходить без перчаток. Зато лоб и нос приходилось заматывать наглухо, оставляя лишь узкую щелку для глаз. Сурьмить брови и подводить веки также не дозволялось, не говоря уж о том, чтобы надеть браслеты: заповедь Али «да не ударяют они ногой об ногу, чтобы открыть скрытое» толковалась со всей возможной строгостью.
Пронзительные вопли на площади тем временем нарастали. В бурой глине корчились и вздымали руки уже несколько замотанных фигур.
Сидевшая напротив Зубейды женщина тоже смотрела в окно – с непередаваемой гримасой презрения на лице. Мараджил не накрасилась, зато бесстрашно опустила край черного платка, открывая нос и губы с подбородком.
Зубейда про себя улыбалась: конечно, она знала наперед, что за безопасность встречи парсиянке придется платить дороже, чем ей. В скромных замоташках, попивавших жидкий чаек в грязной комнатенке на втором этаже кайсара, никто бы не опознал двух самых могущественных женщин аш- Шарийа. Одинаковые абайи, одинаковые усталые глаза под морщинистыми веками, одинаковая покорная, сгорбленная походка – в Мешхеде все женщины превращались в похожие друг на друга бесформенные мешки без лиц и имен. Обнаружить, кто они, не смог бы никто. Да и кому бы пришло в голову, что мать аль-Мамуна, ярая огнепоклонница и ненавистница веры, приедет к гробнице самого почитаемого ашшаритского святого.
Да, «сестричка» уже не скрывала, как это было в прошлые времена, своего презрения к вере Али. Но ради сохранения тайны Мараджил, скрипя зубами, надела ненавистную ашшаритскую одежду. Вот только отказывалась закрывать лицо, находясь в комнатах: есть и пить, подпихивая еду и стаканчик с чаем под край платка, она никогда не любила.
– Мне сказали, что твой астролог предпочел свести счеты с жизнью, лишь бы не показывать гороскоп аль-Амина, – наконец улыбнулась Мараджил ненакрашенными, бледными, тонкими губами.
Как много, оказывается, может сделать для женской красоты искусно наложенная яркая помада с блеском.
– Чтобы знать судьбу моего сына, астролог мне не нужен, – спокойно отозвалась Зубейда. – Когда пришли известия о поражении при Рее, он сидел в лодке с Кавсаром и рыбачил. Услышав о гибели Али ибн Исы и рассеянии войска, Мухаммад воскликнул: «Отойдите от меня! Кавсар поймал уже две рыбы, а я ни одной!»
Насмешливая улыбка изгладилась с лица Мараджил:
– Сочувствую, матушка. Пусть тебе полегчает, когда ты узнаешь – и у меня не все гладко. Абдаллах едва не оставил меня бездетной сиротой на этом
