Зона ужаса (сборник)

что опора, казавшаяся незыблемой, как скала, рассыпается, и ты с головой окунаешься в холодный темный омут. Мать лишилась рассудка, но самое страшное заключалось в том, что Сан Саныч иногда не был уверен, что не следует за ней той же дорожкой. Иногда ему казалось, что лед уже хрустит и у него под ногами.

Уже пара лет, как мать совсем перестала выходить на улицу. Ноги практически отнялись из-за больных суставов и проблем с вестибулярным аппаратом. Она стала мочиться прямо в постель и порой впадала в бред. Пунктик насчет мусора никуда не делся, но приобрел совершенно безумную форму – как на тех бездарных, по мнению Сан Саныча, рисунках так называемых художников-авангардистов, что выставлялись в местном ДК с полгода назад.

«Хэ, Зэ, тридцать один, ноль-один, – бормотала старуха в периоды помутнения рассудка, которые поначалу длились минуты, потом часы, а теперь уже почти никогда не заканчивались. – Баночка треснула… Нечистый, нечистый меня подъедает».

Так и говорила: не «пьет», не «жрет» – «подъедает». И, глядя на то, как не по дням, а по часам множится пыль в квартире, Сан Саныч готов был поверить, что это правда: пыль пробралась к матери в голову и каким-то образом выела старушечий мозг.

Приоткрыв дверь, он сунул голову к ней в спальню. Кровать стояла в дальнем углу, у окна. Рядом два стула, заваленные таблетками, мазями и микстурами. Поблизости на полу валялся, источая гадкий запах, использованный памперс для взрослых. На улице уже зажгли фонари, отблески далекого света очерчивали накрытую десятком одеял и простыней фигуру. На покрывале серебрилась сверкающими крупицами вездесущая пыль.

– Ты голодная?

– Еще как голодная, – шевельнулась гора тряпья, словно могильный холм ожил и заговорил. – Мне мясца бы, Шурочка, чтоб абсорбировать. Вкусненького… Дай мне мяса!

Сан Саныч с трудом узнал этот скрипучий тембр, в котором вдруг прозвучали новые, не знакомые ему интонации. Так мог бы говорить обиженный ребенок, подумал сначала он, но вспомнил, что у самого детей никогда не было, а значит, откуда ему знать, как те разговаривают, когда расстроены или обижаются?

– Я такая голодная, – теперь она говорила весело, с хитринкой. – Что корову б съела целиком. Шурочка, сладенький, поди к мамке…

– Я разогрею тебе покушать, – он поспешил прикрыть дверь.

Пакет с ножом лежал там, где он его и оставил, в прихожей. Несколько долгих минут Сан Саныч стоял над ним, сжав трясущиеся пальцы в кулаки. Слушая доносящиеся из спальни вой и причитания:

– Мясо, хочу абсорбировать мясо, тефтелей хочу, а твоя шалава только супы готовить умеет…

С женой у них отношения начали портиться лет двадцать тому назад – получается, где-то за пятнадцать годков до ее смерти. Мать уже плохо соображала, и Сан Санычу приходилось навещать старушку все чаще, надолго покидая дом, и оставаться у нее все дольше, иногда на целую ночь. Химикаты в речной воде уже, видимо, начали сказываться на его здоровье, мужская сила ему отказала. В конечном счете, не мог не признать Сан Саныч, ничего удивительного в том, что благоверная нашла себе полюбовника, не было, хотя он все равно не мог ей того простить. А еще жена уговаривала отправить мать в дом престарелых и продать квартиру.

Дура, да кому нужна эта халупа с таким количеством совершенно неизводимой пылищи?..

Думая обо всем этом, а вернее, наоборот, пытаясь перестать думать, стараясь избавиться от сонма тяжелых пьяных мыслей, Сан Саныч прошел, покачиваясь, на кухню, включил газ и поставил на плиту кастрюльку с позавчерашними магазинными голубцами. Пока те разогревались, он едва не уснул, сидя за столом и глядя на широкое блестящее лезвие посреди разложенной старой газеты. В чувство Сан Саныча привел громкий утробный стон, донесшийся из спальни:

– НЕЧИСТЫЙ! Богородица, родненькая, споможи, нечистый меня подъедает…

– Приятного аппетита, – буркнул Сан Саныч, вываливая исходящие паром голубцы на тарелку.

Дверь пришлось подтолкнуть ногой, чтобы открыть, так как обе руки у него были заняты. В левой он нес тарелку с едой, чтобы мать абсорбировала, а правую, в которой держал нож, спрятал за спину.

Глаза его уже привыкли к темноте, но Сан Саныч все равно поначалу им не поверил, когда увидел мать снова, и замер на несколько секунд на пороге комнаты, будто оглушенный представшим перед ним зрелищем.

– Нечистый, Хэ, Зэ, тридцать один, ноль-один, – глухо, по-собачьи поскуливала старуха, стоя лицом к окну в горе беспорядочно сваленного у кровати тряпья. Она была совершенно голая, и жирное, рыхлое ее тело с темными пятнами пролежней на боках слегка серебрилось крупинками пыли. Огромная обвисшая задница и верхняя часть бедер были измазаны коричневым. – Нечистый, баночка треснула, нечистый, нечистый, нечистый…

Странно, но запах какашек пропал, хотя должен был вроде стать сильнее. Однако Сан Саныч чувствовал только удушливую пыль. Рукоять ножа обжигала ладонь. Удобнее момента для удара не улучить: мать явно бредила, и вся ее бледная отвратительная фигура сейчас была уязвима как никогда.

Это твердила Сан Санычу одна часть его разума, но какая-то другая в то же время вопила, что ему следует немедля покинуть квартиру и никогда, никогда сюда уже не возвращаться. Потому что квартира превратилась в огромный пыльный чулан, а в чуланах – любой дурак знает! – не обитает ничего хорошего. Вот и мать превратилась в чудище, так пусть же и остается здесь один на один с собственным безумием. Один на один с пылью.