превратилось в ничто, когда Нечистый позвал:
–
– Это тебе, дочка, – хмыкнул Сан Саныч, вставив папиросу в рот. Перед глазами у него Илья Цымбаларь аккуратно устанавливал мяч и брал небольшой разбег для удара, и на губах ветерана играла легкая, спокойная полуулыбка. – Гори он синим пламенем!
Он чиркнул спичкой о коробок:
– А все остальное – в пыль.
– А все остальное – в пыль.
Каждый парень должен пройти через это
Тимур глядел на меня, наслаждаясь произведенным впечатлением. Он снимал мою реакцию на планшет, который держал прямо перед собой, так что большая часть его лица оставалась скрыта. Я видел бисеринки пота у него на переносице, но не мог разглядеть ни сам нос, ни щеки, ни рот. Хотя и подозревал, что, спрятавшись за эмблемой с модным надкусанным яблоком, этот рот сейчас ухмыляется. Тим слегка прищурился, его глаза блестели, будто там, в волшебной их синеве, кто-то разбросал новогоднюю мишуру.
На самом деле до зимних праздников оставалось еще четыре долгих месяца. Мы оба взмокли и разомлели от жары, а солнце сияло так, словно это был последний августовский денек на планете Земля и нужно срочно выплеснуть весь свет, сейчас, без остатка, ведь дальше – вечная тьма. Но в глазах и голосе друга бенгальскими огнями плясали веселые жгучие искры.
«Ну давай спроси!» – хохотали небеса за радужкой его глаз. «Спроси же меня!» – вторил взбалмошный вихор, топорщащийся над правым виском. В пшеничного цвета кудрях гулял отраженный экраном планшета солнечный зайчик, что делало Тимура похожим на античную статую из музея. Так, должно быть, древние представляли себе Диониса – вечно юным озорным богом.
«Все писатели онанисты» – вот что изрек Дионис устами Тима пару минут назад. Глупость, конечно, но слышать такое обидно. Особенно если сам сочиняешь истории. От неожиданности я даже колой поперхнулся и теперь ощущал в горле неприятную горечь. Еще противней было от того, что Тимур сейчас снимал видео не просто так, по приколу, а чтобы потом выложить на своем канале. У него было шесть тысяч подписчиков на «Ютьюбе». Сам он считал, что мало, но это ровно в шесть тысяч раз больше, чем насчитывалось читателей у моих рассказов. Расстроившись, я бросил смятую банку в мусорный бак, но промахнулся, и та упала на клумбу позади скамьи.
– Что за бред! Да с чего ты взял вообще?!
– А ты сам подумай…
Тим продолжал снимать, испытывая мое терпение, и явно никуда не торопился. Ему нравились затяжные сцены пыток в кино и то, что он называл «атмосферой саспенса». Он обожал Хичкока, Ромеро, Карпентера и противопоставлял их стиль тому, что часто встречалось в современных фильмах: дешевым приемчикам, скримерам, которые Тим называл «бу-из-за-угла». «Чтобы создать атмосферу кошмара, – умничал он, – нужно нагнетать страх постепенно, работая со звуком и грамотно обставляя композицию».
Сейчас сцена была выстроена мастерски: чуть покачивались пустые кабины колеса обозрения на дальнем плане, тихо скрипели ржавые качели, сохла илистая водица на дне заболоченного фонтана. В столь ранний час в парке аттракционов не было ни души – только я, Тим и хриплый голос, напевающий из старых динамиков, как из прошлого века: «Если друг оказался вдруг…»
– Прекрати, Тим. Я прыщавый и плохо смотрюсь в кадре, ты же сам сказал. Я не хочу быть частью твоего кино. И не буду! Не стану ничего говорить об этой чуши.
– Ну вот прикинь, – он направил планшет камерой к себе. – Чем занимается писатель? Пишет, конечно! Но ведь он не может писать и одновременно звонить в пиццерию, смотреть футбол или резаться в «контру». В процессе работы писатель ни с кем не общается. Он проводит это время один. Сидит где- нибудь у себя в спальне…
– В кабинете, если уж на то пошло.
Я всегда мечтал, что когда-нибудь, когда стану взрослым и знаменитым, обзаведусь личным рабочим кабинетом. Вместо компьютера там будет стоять дорогая старинная печатная машинка, как у завуча в нашей школе, – тот, правда, вряд ли своей пользуется. На массивном столе из темного дерева также сыщется местечко для изящного пузырька с синими чернилами. А рядом, в узорной кружке, ежиными иголками встопорщатся ручки и перья. Внешняя стена этой комнаты будет сделана из стекла, чтобы видеть бескрайнее море уходящего за горизонт хвойного леса. А у других стен встанут шкафы, забитые книгами моего авторства.
– Пусть в кабинете, неважно, – небрежным взмахом разбил мои мечтания Тим. – Двери закрыты, шторы задернуты. Туда никто из его семьи зайти не имеет права, пока он работает. Пока он занят своим, хм, интимным делом…
– Я вижу, к чему ты клонишь, но пусть так. Допустим.
– Чтобы много писать, нужно много сидеть на одном месте, не отвлекаться, правильно я говорю? Конечно, правильно! Нужно работать руками. Ручками, понимаешь? А для этого привычка нужна, терпение. Ну а как и когда такая привычка вырабатывается? Еще в юные годы… Вот и выходит, что все писатели – онанисты. И у тебя, Петро, есть шанс со временем стать Акуниным. Ну либо просто стереть ладошки до мозолей.
