Метрах в пятидесяти чешут языки две старухи, мимо них пролетает веселый пацаненок на самокате. Близко, почти задевая. Одна из старух грозит ему вслед палкой.
На крышке водопроводного люка рассыпаны крошки. Вокруг громко болбочут толстые ленивые голуби. Из-за липового ствола за ними следит трехцветный кот с драным ухом. Прижался к земле, прыгнет…
Голуби шумно взлетают. Кот шарахается в сторону от появившейся из-за угла смешной толстухи в пестром балахоне до пят, приседает на задние лапы, разевает пасть – шипит возмущенно.
Пожалуй, я тоже на такую зашипел бы: балахон разрисован какими-то дикими загогулинами, поверх навешано килограмма два цепочек, кулончиков, черт знает чего еще, вся эта бижутерия звенит и дребезжит, как тачка с металлоломом.
Толстуха кажется мне смутно знакомой. Где я ее видел?
Она сворачивает на террасу «Желтого чайника»… и я вспоминаю! Это не мои воспоминания – но я именно вспоминаю!
Крик вылетает из кафе, как снаряд из артиллерийского орудия:
– Сдохни, тварь!
Выстрела я не слышу, но вижу все неправдоподобно отчетливо. Как будто во время грозы, когда сверкнет молния. И так же отрывисто. Не движение событий, а цепочка отдельных кадров…
…Настя сжимает руки под грудью и сползает – стекает, точно в теле ее нет ни одной косточки – на пол. Колени поджались к животу, девушка скорчилась комочком, напоминавшим скорее кучку тряпья, собранного для стирки, чем человеческое тело. Из приоткрытого рта вздуваются кровавые пузыри.
…не могу двинуться с места…
…полицейский, услышавший выстрел, бежит, тяжело хватая воздух по-рыбьи раскрытым ртом, тащит из кобуры пистолет, дергает…
…Андрей Александрович вскакивает с инвалидной коляски одним слитным движением, как актер, играющий калеку, встает после крика режиссера: «Стоп! Снято!» Делает к жуткой женщине шаг, другой:
– Марина! Ты… Она же твоя дочь!
– Ты врешь, врешь, врешь! – страшно разинув рот, орет она и пытается дотянуться до его лица скрюченными, как когти, пальцами. – Это твое отродье! Ты мне их подсунул, чтобы они из меня кровь сосали так же, как и ты! И сейчас врешь! Инвалидом притворился! Ненавижу!
Про пистолет Марина, кажется, забыла – правая рука, сжимающая его, висит сломанной веткой. Андрей Александрович протягивает руку, чтобы отнять оружие, – и не успевает.
…мне кажется, он падает еще до выстрела.
…Вера падает на колено, пытаясь его поддержать…
Марина страшно улыбается:
– И ты отправляйся туда же!
…Миша оказывается перед матерью, заслоняя ее от выстрела, замирает на секунду, с удивлением глядя на темное пятно, стремительно расползающееся на зеленой ткани футболки со смешным жирафом в очках, опускается на колено, на оба, на бок, словно собирается прямо здесь поспать…
…полицейский, наконец добежавший до ступенек, стреляет…
…женщина оседает громоздкой кучей, на пестроте которой совсем не видно крови.
Трехцветный кот тычется мне в ногу, и я словно просыпаюсь.
Катенька! Я должен ее забрать!
Такси! Изумрудный огонек посреди пыльно-рыжей осенней улицы сияет, как обещание будущей весны.
Когда я плюхаюсь в машину, меня трясет так, что невозможно выдавить из себя ни звука, не то что адрес назвать. Машина, однако, трогается, и вскоре я уже вижу за окнами Настин дом. Но я же так ничего и не сказал…
– Тоже мне, бином Ньютона! – Водитель, заметив мое изумление, смеется – и тут я его узнаю! Дьявол! Ну или кто он там есть? Галлюцинация, архангел, антропоморфная визуализация моих теологических представлений.
Сиденье подо мной обтянуто темно-серой, колючей на ощупь синтетикой. Я тайком провожу по нему ребром ладони – тьфу, чешется. Ничего себе, визуализация! На зеркале заднего вида болтается круглая подвеска – «инь»-«ян», кто бы сомневался! Материал незнакомый, похожий одновременно и на металл, и на стекло. При движениях подвески «инь» и «ян» словно меняются местами: темное становится светлым и наоборот. Вот черт, мне что, думать больше не о чем?
Дьявол (или кто он там) опять смеется:
– Ну ты меня удивил! С таким потенциалом горы можно двигать и мировое правительство организовывать. Надо же так все поменять! Экая жизненная сила!
