тонн смертоносного огня, превратить ощетинившийся иглами стартовый стол в багровый ад, невзирая на то что в этом аду погибнут и заключенные. Но таково милосердие войны – лучше от рук и бомб своих, чем от пули врага.
– Аркадий Владимирович, это я – Зоя… вы должны мне поверить… вы не должны…
Хочется содрать с себя колпак пустолазного костюма и навсегда заткнуть голос трусости. О, у трусости такой убедительный голос! Только самый смелый может устоять перед ним. Как Одиссей перед голосом сирен. Но даже Одиссея пришлось привязать к мачте корабля. Точно так, как он, Аркадий Гор, отнюдь не греческий герой, да и вообще не герой, пристегнут к креслу пилота, а руки словно приросли к рычагам.
– Товарищ Гор, это я, Армстронг… прошу вас поверить нам… «Уничтожитель» больше не несет никакой угрозы…
Атакующая волна «летающих крепостей» тогда не успела. Слишком тяжелы и медленны дальние бомбардировщики, не чета скоростным истребителям, чья тайна реактивных двигателей была вырвана из глотки Рейха такой ценой, что и страшно представить. Почти так же страшно, как видеть взлетающие А-3, изукрашенные таксистской шашечкой, словно все как один, получившие срочный вызов к опаздывающему в аэропорт человеку. Стартовый стол заволокло плотными клубами огненного дыма, а затем из разверзшегося ада стали подниматься на багровых струях сигарообразные тела – сначала медленно, будто неуверенно, а затем набирая такую скорость, которая недоступна и самым быстрым истребителям.
Страх и ужас.
Фобос и Деймос.
Вот когда они встретились впервые, внезапно понял Гор и машинально попытался отыскать глазами изъязвленные серпики марсианских лун. Вот когда он по-настоящему понял, что такое страх и ужас. Когда из багрового, дышащего, клубящегося ада вдруг поднялись сотни и сотни стальных наконечников стрел на огненных древках. И ты не можешь ничего сделать, потому что бомбардировщики безнадежно отстали, увязли где-то позади в густой пелене облаков. И тогда ты врубаешься в этот огненно-стальной вихрь, бросаешь самолет вверх и начинаешь стрелять, надеясь хоть так не дать одной- двум ракетам не долететь до назначенной цели. Кстати, а какова эта цель? Москва? Нью-Йорк? Свердловск? Может, вот эта ракета должна вонзиться в Кремль? Прямо в Спасскую башню? А вот эта – разрушить мавзолей? А вон та – уничтожить Свердловский танковый завод?
Отчаяние. Вот что самое страшное на войне – отчаяние собственного бессилия.
– Аркадий Владимирович, мы можем помочь… мы изменили «Уничтожитель». Его излучатели поля коммунизма… они подавят некрополе Марса… нейтрализуют… прошу вас, послушайте…
Гор зарычал. По-звериному. Словно надеясь подобным нечеловеческим рыком отогнать от себя жалкого пса по кличке Трус. Был у них такой на одном из полевых аэродромов. Прибился из какой-то сожженной деревушки. Никто из жителей не выжил, только пес по кличке Трус. Трусливая и подлая тварь, живущая котловыми подачками сердобольного повара, с хвостом, поджатым между ног, и таким выражением морды, каким не должна обладать собака. Пес боялся всего. То есть – всего. Шума. Крика. Ветра. Самолетов. Людей. Свиста. Еды. Запахов. Леса. Трудно, почти невозможно было отыскать то, от чего бы Трус не шарахался, не убегал, а то и вовсе падал на брюхо и полз, виновато и трусливо помахивая хвостом. Пес, навсегда испуганный войной. И если бы ему достало смелости издать хоть какой-то звук, он наверняка оказался схож с голосами, звучащими в голове Гора.
Ведь Гор тоже трус. Но, в отличие от пса, он на протяжении нескольких лет войны прикидывался смелым человеком.
Лейтенант ВВС Аркадий Гор имел репутацию смелого, даже – отчаянного летчика. Во многом потому, что был отъявленным трусом. Как же у него тряслись руки, пока он не заставлял себя, закусив губу, ухватиться за штурвал! Его смертельный бой начинался уже тогда, когда на подгибающихся ногах он шел к самолету. До поры до времени он пересиливал свой страх. Но в главный момент его жизни страх все же одолел его.
– Кто… вы? – процедил сквозь стиснутые зубы Гор, надеясь отвлечь проклятые голоса от того, что ему предстоит сделать. Ненамного. На чуть-чуть. Потому что чернильная тьма обрела четкие очертания. Те самые очертания. Той самой ракеты. Той самой А-5, которая разметала в клочья его смелость. Если война идет не только на полях сражений, но и в каждом человеке, то Гор проиграл свою войну в тот момент, когда понял, что ничего не сможет сделать с ракетой, несущей ужасную и невиданную доселе смертельную мощь.
– В это трудно поверить… это я, Аркадий Владимирович, – Зоя… я не умерла… то есть умерла, но… но вновь обрела жизнь… другую жизнь… сложно объяснять… лучше покажу… обернитесь, Аркадий Владимирович…
Тьма кабины вдруг освещается идущим сзади светом. Словно там включили аварийное освещение. Его собственная тень скользит по панели управления, как огромная стрелка, отсчитывающая последние секунды. Он не хочет оборачиваться, но делает это помимо своей воли, которой хватает лишь на то, чтобы этот полуоборот был как можно меньше – бросить взгляд на происходящее и вновь вернуться к цели.
Множество светлячков хаотично носится по кабине челнока, чтобы затем, подчиняясь неслышимой команде, внезапно сбиться в шар, уплотниться, вытянуться, отрастить руки и ноги, голову, будто невидимый скульптор формирует из податливой глины пока еще грубоватую человеческую фигуру. А вылепив тело, принимается за лицо, где его работа становится тоньше, точнее.
– Это действительно я, Аркадий Владимирович, – губы двигаются, но как-то невпопад, то ли опаздывая, то ли опережая говоримое. – Те, кого я… кого мы встретили, дали мне новую сущность… и новые возможности. Конечно, я уже не та самая Зоя, которую вы знали, – сверкающий светлячками рот растягивается в сверкающей светлячками улыбке. – Поверьте…
