А я:
— Молчи! Не дыши на меня! Ф-фу, дух какой здесь тяжелый! Нет, не буду я здесь ночевать, мне здесь душно! — развернулся и вышел обратно.
Она меня на крыльце догнала, схватила за руку, молчит. Рука у нее теплая и мягкая…
Ат! Тьфу! Холера Цмокова! Я свою руку вырвал от нее, зубами грозно клацаю, кричу:
— Дурная! Что, не понимаешь, да? Душно мне там, хоть задавись! Во дворе буду спать!
Она молчит. Вот такими вот большущими глазами смотрит на меня, губы дрожат, вот-вот разревется. Я ей:
— Молчи, баба! Уходи! Дверь за собой закрой! И никому до самого светла не открывай!
Она:
— А ты? Никуда не уйдешь?
— Нет, — отвечаю, — не уйду. Здесь буду, на крыльце.
Она:
— А если…
Но тут я ее слушать не стал, а схватил в охапку и затолкал обратно в дом, дверь за ней захлопнул, сам на дверь навалился, грозно говорю:
— Закрывайся изнутри! Я что сказал! Ну! А не то задавлю!
Слышу: клац-клац-клац — закрылась. Ф-фу! Мне сразу стало легче. Пот со лба утер, говорю:
— А теперь пойди, закрой все окна. А я отсюда закрою все ставни.
Так мы и сделали. Потом я на крыльцо вернулся, осмотрелся — о, в самый раз, уже совсем стемнело, сейчас звезды покажутся, луна взойдет. Сел я на ступеньки, думаю: Юзаф, дурень, держись, будет трудная ночь!
И не ошибся — так оно и вышло. Небо было чистое, без туч, луна быстро взошла, зато потом катилась медленно, а светила так ярко, так сильно, что прямо слезы из глаз вышибала. А еще этот с камня выл, он как бы звал меня: «Ю-у-у-заф! Пан Ю-у-у-заф!» А как призывно выл, как сладко! Я все хотел ему откликнуться, так прямо и хотел завыть… да не давал себе, грыз руку, в кровь изгрыз, катался по земле, бился, бился головой, думал, что как только ее разобью, так сразу и помру, и дух из меня вон…
Так ведь нет! Столько было тогда во мне силы, столько звериной живучести, что бился я и об землю, бился и об крыльцо, бился и об колодец, а он у меня каменный, но ничего не помогло. Я тогда опять побежал на крыльцо, стал дверь на себя рвать, дико кричать: «Анелька, любая, открой! Забери меня, спрячь! Я не сожру тебя! Я не сожру-у-у!..»
Не открывала, тварь поганая, затаилась моя любая, счастье мое, холера Цмокова, ух, я бы ей тогда, только она открой, показал бы — разорвал бы на мелкие клочья!..
Но не открывала она дверь. Тогда я к ставням кинулся, стал там запоры рвать да открывать!..
А не смог — пальцы не слушались, по-человечьи не сгибались, рвал, рвал, но все напрасно, только когти с мясом пообламывал. Тогда я думаю: Юзаф, на крышу! Что тебе крыша камышовая, ты ее враз расшвыряешь, в дом залезешь, а там тогда ее, эту подлую бабу, продажную гадину — х-ха!..
Нет, думаю, пан Юзаф, ты не зверь, пан зверем не рождается, и ты не вор, чтоб через крышу лазать, ты здесь законный хозяин, а хозяин входит только через дверь, вот в дверь и бейся!
Я бился. Ревел. После опять себе руки кусал и молчал. А этот с камня выл, звал меня, разум мутил. Может, зря я его не послушался, дурень, может, нужно было мне к нему уйти, все тогда было бы проще, не рвал бы я Анелькину душу на части, кто я такой, проклятый вол- колак, чтоб на нее кидаться, на радость мою, солнце мое, любовь мою!..
Но никуда я не ушел — побегал вдоль ограды, побился в ворота — и снова кинулся к крыльцу, там выл, грыз дверь, когти ломал, сопел, пеной плевался…
Вот какова была та ночь. Что я вам здесь рассказал, это только слова. Слова — это ничто, а вот дела…
А после этот, на камне, затих. После небо развиднелось, луна ушла, настало утро. Я упал на крыльцо и заснул. Мне ничего не снилось.
Вдруг слышу — заскрипел замок. Я вскочил. Открылась дверь, вышла ко мне моя Анелька. Стоит она белая-белая, руки под грудью сложила, смотрит на меня и тихо плачет. Я строго говорю:
— Ты мне не плачь!
Она:
— Как тут не плакать?!
Я:
— А вот так! Этим делу не поможешь. А дело у меня очень спешное. Я ухожу. Давай, неси мне аркебуз и подсумок к нему. Давай! Кому сказал!
Она стоит. Руки на брюхе держит. Я принюхался…
— Э! — говорю и чувствую, как ухмыляюсь. — А чего это вдруг? Откуда это молоком разит?
Она совсем перепугалась, губу закусила, трясет головой. А мне еще смешней, я говорю:
