А мы, сильный пол, суеверны по уму. Вот как, к примеру, я.
Хотя избави вас Бог, Панове, от таких примеров! Дело было вот какое. Завернули мы в эти Рога, расположились, хлопы забегали, быстро все приготовили, мы все посели за столы и славно, сытно, пьяно попировали. Потом разошлись отдыхать. Вот пришел я в свою великокняжескую опочивальню, сел на кровать и чую: недоброе дело! Честно сказать, мне и за столом в тот день было невесело, а тут и вообще как будто бы кто меня за горло душит и так и шипит, и шипит мне на ухо: Бориска, недоброе дело, ох, недоброе, Бориска, мой Бориска!
И что вы думаете? Точно! Вдруг слышу: шкыр-шкыр-шкыр под печью. О, думаю, домовик проснулся, этого мне только еще не хватало. Ну да чего теперь поделаешь! Встал я, подошел к столу… А я, если у меня бессонница, люблю в ночи перекусить, мой Рыгор это знает… Так вот, подошел я к столу, налил в миску козьего молока, хлеба туда накрошил, потом отнес миску к подпечью, поставил, сам вернулся и сел на кровать, жду, смотрю. Луна была, хорошо было видно. Смотрю, он, домовик, лапой за миску — и уволок ее в подпечье. Потом, слышу, зачавкал, захрумкал. Домовик у нас в Рогах прожорливый, я это давно знал, поэтому я ему много молока налил, хлеба тоже не пожалел. Наелся он, затих. В палаце тоже тихо. У меня глаза стали слипаться, дай, думаю, разденусь, лягу, завтра же рано вставать…
Вдруг слышу — он зевает. Громко так, протяжно, с подвыванием. О, вот беда! Я молитву прочел. Он зевает. Может, думаю, вина ему, что ли, налить? Может, пусть выпьет за нашу победу?
Только я так подумал, слышу — шорох. Потом сразу вижу — из подпечья два глаза горят. Смотрят эти глаза на меня, не моргают. У меня мурашки по спине! Да вы же сами знаете: увидеть домовика — это всегда к беде!..
А вот и он: такой невысокий, не больше аршина, бородатый дедок из подпечья на карачках вылезает, потом так, на карачках, и стоит, и смотрит на меня. В панской шапке, в панском кунтуше, весь вообще в панском строе, только без сапог — босой. Босой, это, я знаю, для того, чтобы не топать, чтобы неслышно ходить и творить всякие шкоды, а если нужно, то и задушить кого…
Ого! Я подскочил, отступил к изголовью, на домовика поглядываю, а сам у себя за спиной, на сундуке, на ощупь ищу свою саблю — так, на всякий случай.
Домовик это сразу заметил, с карачек вскочил, погрозил мне пальцем, говорит:
— Бориска, я тебе! Сядь, не балуй!
Я сел. А он взял свою, уже пустую миску, пошел, залез на лавку, миску на стол поставил, взял кувшин с молоком — кувшин тяжелый, ему не по силам…
Я говорю:
— Дай помогу!
Он:
— Не твоя забота!
Стал наливать… Кр-рак! Тр-рах! Кувшин вдребезги, молоко по столу! Э, думаю, сейчас на этот шум Рыгор к нам вскочит…
Не вскочил. Тихо в палаце, все спят. А домовик брюхом по столу распластался, черепки на пол сбрасывает и жадно пьет из лужи молоко. Лужа была большая, он пил долго, жадно, хлеб, сало, колбасу в то молоко макал и хищно, шумно все это пил, жрал, скотина. Я сидел, не шевелился.
Вот он нажрался, слез со стола, сел на лавку, стал свою рожу рукавом утирать и на меня нагло поглядывать. А как утерся, так еще напоследок громко, сытно рыгнул, потом икнул, потом опять стал говорить:
— Вот теперь хорошо. Славно посидели, за столом. А то подаешь в подпечье, как собаке. Ты, Бориска, у меня смотри, ты знай мое место! Мое место, оно здесь, за столом. А твое знаешь где?
Я молчу. Я думаю, что будет дальше. Я знаю, что домовики так просто не являются. И точно! Он говорит:
— Твое место, дурень, дома. Будешь дома сидеть — будешь жить. А в пущу сунешься — открутят тебе голову. Ох, помяни мое слово, открутят!
Я молчу. Меня зло взяло! Да что это такое, что мне теперь делать? Отменить поход и домой возвращаться? Всем на смех, что ли, да? Вот я и молчу.
Он тоже молчит, сидит себе на лавке, босыми ногами болтает, смотрит на меня своими красными горящими глазами, нагло ухмыляется. Потом так же нагло, с ухмылочкой, спрашивает:
— Бориска, Бориска, куда ты собрался?
Я молчу. Он тогда за меня — пискляво, гадко — отвечает:
— Я иду на Зыбчицы, в Сымонье, на старые вырубки, там я Цмока задавлю!
Сказал он так и замолчал. Сидит и смотрит на меня. Я молчу. Ат, гадко, злобно мне, противно. Он тогда тоже рожу злобно скорчил, говорит:
— Дурень ты, Бориска, ой, дурень! Ни за что тебе Цмока не сдюжить. Сожрет он тебя! И еще как сожрет, попомни мое слово! — После ловко с лавки спрыгнул, побежал к себе в подпечье. Я опомнился, вскочил и закричал:
— Так что же мне тогда, дядька, делать?!
Он остановился, повернулся ко мне, отвечает:
