Я молчу. Вот, думаю, навяжутся! Он подождал, потом:
— Пан староста!
О! Я откликнулся:
— Чего тебе?!
— Важное дело!
Я накинул жупан, выхожу. Генусь мне сразу:
— Пан староста! Гад Драпчик к своим перекинулся! Теперь они всем скопом там сидят, в Доме соймов.
— Ат! — говорю.
А он:
— Это еще не все. Тебя, пан староста, все наши срочно просят в ратушу.
— Кто все?
— Ну, наши, зыбчицкие, все. Я говорю: «Он уже спит». А они: «Разбуди! Разбуди! Без пана старосты нам там никак нельзя!»
— Так и сказали: старосты? А не судьи?
— Нет, старосты. Я уже и Грома оседлал, пан староста.
Ну что ты будешь с ними делать, а? Я оделся, обулся, нафабрил усы, вышел, поехал.
Приезжаю, захожу в ту ратушу. Смотрю по сторонам. Га, я так и думал, там все: и паны, по большей части беглые из ближних деревень, и простое поспольство. Панов, правда, больше. Меня увидели и зашумели.
Я молчу. Поднимаюсь по ступеням, подхожу к Большому креслу. Но занимать его не стал, остановился рядом, шапку поправил, после одну руку положил на подлокотник, вторую на саблю и у них спрашиваю:
— Подобру ли сидим, поважаные?
Они в ответ:
— Это тебе видней, пан староста!
— Ат! — говорю. — Какой я вам еще староста? Вот князь Юрий вдруг вернется, и кто я тогда?
— Га! — смеются. — Пан Юрий! Га, га! Что нам тот Юрий и где он, тот Юрий? А сейчас кто нас будет держать? Ты и будешь! Держи!
Или еще:
— А привилей тебе на что? Борис тебе дал привилей, ты не виляй!
Я тогда и не вилял. Стоял, помалкивал. Я понимал, чего они хотят: чтобы в это смутное, гадкое время над ними был кто-то один такой, кто бы потом за все это ответил. Вот они и тянут меня в старосты. А как мне теперь отпираться? Мне же и вправду в Глебске дали привилей, дал его сам Бориска, а я им здесь его еще до экспедиции показывал, и теперь мне куда?!
А никуда! Принял я от них то старостство. Да, именно от них, потому что они его еще на всякий случай проголосовали. Сел я в Большое кресло, ногу за ногу забросил, усы прикусил. А дальше дело повернулось так: они стали просить, чтобы я им рассказал про экспедицию, а то, говорят, здесь уже много всякого дивного люди болтают. Я им на это ответил, что дивного там, в экспедиции, и вправду было много. После рассказал — подробно и в деталях. Жарко, с душой рассказывал, в кресле почти не сидел. Так и они потом не усидели. Только я закончил говорить, как они с лавок повскакивали и ну орать вроде того, что вот дождались: мало нам было беды от хлопов, так теперь еще и Цмок на нашу голову! Зачем, орали, Цмока тревожили? Сидел он, гад, себе в дрыгве, жрал коней — и пусть и дальше себе жрет, пусть хоть зажрется и подавится, а мы его трогать не будем! Нам хотя бы, с Божьей ласки, с хлопами управиться!
Я это слушаю и думаю: вот, это правильно.
А они уже дальше: вся беда — от этих глебских, это они Цмока растормошили, это они пришли его убить! Вот пусть тогда идут к нему и убивают, а здесь, у нас, им делать нечего! Пан староста, гони глебских собак, нечего им за нашими стенами ховаться, Цмоков гнев на нас наводить! Геть их отсюда, геть!
Я думаю: ого!..
А они: голосуем, геть их!
И проголосовали. Все. Единогласно. А потом говорят: ставь резолюцию, пан староста, без твоей резолюции наше решение неправомочно!
Я даже бровью не повел, поставил резолюцию, пан каштелян ее печатью припечатал, после я встаю и говорю:
— А теперь вот что, мои поважаные. Время уже позднее, пора нам по домам расходиться да сил набираться. А кто к утру не наберется, того я на кол посажу!
Они молчат, не знают, что и думать. И это очень хорошо, потому что думать должен только старший, или староста, а остальные только подчиняться. Вот тогда будет толк! Встал я с кресла, шапку поправил, брови свел — и при полном всеобщем молчании вышел из ратуши. А там сел на Грома и уехал домой.
