орет: «Дерни, дурень, кому я сказал, дерни, дубина!» А я не дергаю! Я вот не дерну, и все, хоть оторви мне голову, не дерну! И что ты мне за это сделаешь? Да ничего! Да и когда тебе что делать? Не успеешь! Нет, уже не успел, я уже помер, нет, сдох, как последняя собака, утопился я в этой вонище, задохнулся!..
Потом я вообще ничего о себе не помню, и сколько оно так со мной было, я не знаю.
А потом как будто стало меня отпускать, я задышал, как живой человек, руками шевельнул, потом ногами. Они, те и другие, целые. А вот глаза никак не открываются, веки как будто свинцом налились. Ладно, думаю, еще немного полежу, сил наберусь.
Тут вдруг чую — кто-то хлещет меня по щекам, хлещет и хлещет, хлещет и хлещет! Ат, думаю, это я опять угорел, меня опять из норы вытащили и теперь приводят в чувство. Может, это опять Ярома? А если это так, то что это, думаю, за напасть на меня такая? И еще глаза никак не открываются! Вот как будто живой, но и как будто уже помер. Ярома, думаю, оставь меня в покое, я же на то и покойник, чтобы лежать покойно…
Вдруг слышу:
— Пан Галигор! Пан Галигор! Вставай, а то увидит!
О, думаю, а это никакой не Ярома, это же меня Бориска окликает! Я наполохался, глаза открыл…
Вижу: да, это точно Бориска. Я лежу на спине, а он сидит надо мной, опять трясет меня, как грушу, опять он с лица весь перекошенный, усы торчком, глаза по яблоку. Но как только он увидел, что я очухался, так сразу успокоился, пот со лба утер, говорит:
— Вставай, вставай, а то еще увидит. Подумает, мы наполохались.
Я молчу, верчу головой, хочу понять, где это мы. Как будто ночью в пуще, как будто на какой-то поляне. Приподнялся я на локте, смотрю дальше…
О, вижу, что совсем недалеко от нас стоит большой, но не сказать чтобы богатый панский палац — деревянный, в два поверха, крыт свежей дранкой. Я сначала даже подумал, что это палац пана Хапкевича. Но потом вижу — нет, не то. У Хапкевича двор обнесен частоколом, а здесь ни частокола, ни самого того двора, ни даже надворных построек — то есть совсем нет ничего, стоит один только палац. Я смотрю на него, думаю. Бориска говорит:
— Это его палац. Вставай.
Я встал. О, думаю, его! Посмотрел по сторонам. Пуща как пуща. И небо как небо, черное, правда, совсем без звезд. Опять смотрю — у этого палаца крыльцо высокое, крутое, без перил, на крыльце широченная низкая черная дверь. Низкая, думаю, это для того, чтобы кто туда ни входил, а обязательно бы кланялся. Ясно.
Вдруг эта дверь начинает сама собой открываться. Мы стоим, ждем, что будет дальше. Когда дверь открылась, то стало видно, что в палаце горит свет. А в окнах как было, так и осталось темно…
Бориска толкнул меня в бок, и мы пошли к палацу. Взошли на крыльцо, поклонились, вошли в ту дверь…
И увидели перед собой длиннющую, просторнейшую залу, в ней нет ничего, нет даже окон, только кое- где в стенах торчат горящие смоляки. А далеко-далеко впереди, может, в сотне шагов, стоит высокий трон, а на нем кто-то сидит.
Га, кто-то! Он это и есть, Цмок в человечьем обличье. Мы стоим у порога, не знаем, что и делать.
Вдруг слышим — Цмок зычно, грозно говорит:
— А, это ты, великий глебский господарь! Пришел. Это добро. А ну-ка подойди поближе!
Бориска шапку поправил, булаву к груди прижал и пошел к трону. Я пошел следом за ним, хоть Цмок меня и не звал. Идем мы не быстро и не медленно, глаз не опускаем, смотрим прямо на Цмока, то есть идем с достоинством. Он, Цмок, сидит на троне, тоже смотрит на нас и усмехается. Трон у него, как мне показалось, был железный. Но я мог и ошибиться, потому что там было довольно-таки темно. Да к трону я и не присматривался, я неотрывно наблюдал за Цмоком. Он выглядел вот как: среднего роста, средних лет, немного седоват, черты лица у него правильные, без особых примет, и усы тоже почти как у всех. А одет он тогда был в простой шерачковый жупан без шнуров, шапку черной овчины, сапоги тоже так себе, телячьей кожи. То есть если бы я такого пана в Глебске встретил, то в толпе и не заметил бы…
А тут он на троне сидит! Да еще в руках у него булава, она тоже, как и у нашего Бориски, вся в дорогих самоцветах.
Вот подходим мы почти что к самому трону. Цмок мне строго пальцем погрозил, я остановился. А Бориска еще дальше прошел, потом и он остановился. Смотрят они один на другого, молчат. Потом Цмок спрашивает:
— С добром ли пришел, пан Борис?
Наш господарь хмыкнул в усы и дерзко отвечает:
— Какой я тебе пан? Я глебский господарь. Ты же сам меня только что так величал.
Цмок брови свел, как будто бы задумался, потом говорит:
— Да, глебский, это верно. Пусть и дальше Глебск будет твоим, позволяю. Но смотри у меня, на большее чтоб не замахивался. А то, я слышал, говорят, что ты именуешь себя Великим князем, хозяином над всем нашим Краем. А хозяин здесь только один — это я. Понял меня?
Наш господарь молчит, но, сразу видно, сильно разъярился. А Цмок, как будто бы этого не замечая, говорит дальше:
— Э, пан Борис! Пан Глеб, мой зять, а ваш первый глебский господарь, был куда понятливей. Я ему за это многое прощал и позволял. И тебе, Борис,
