— Он был вместе со мной, — говорю. — Там же было две веревки.
— Да, — кивает Демьян, — было две. Только на одной был ты, был далеко, на ста саженях. А вторую тут, совсем рядом, неглубоко, кто-то ножом обрезал.
— Кто?
— А я почем знаю! А у ваших спрашивать теперь уже не у кого. Мы их тут всех замесили.
— Ночью?
— Да, ночью. Как котят. Всю вашу панско-подпанскую нечисть! А тебе повезло. Мы твою веревку уже только наутро заметили, когда задор уже прошел. Так, говоришь, до Цмока лазил, пан судья? И что ты там увидел?
Я подумал, подумал… И рассказал ему все, как оно было, без утайки. Громко рассказывал, чтобы всем было слышно. А что! А промолчи я тогда, а они потом меня убей, и тогда бы никто никогда не узнал, как Борис уходил. А так, глядишь, не только они, но и наше панство рано или поздно об этом дознается, тогда Борисовым будет почет, а Борис о Борисовых больше всего и беспокоился, даже хоругвь целовал. Я хлопам и об этом тоже рассказал. Потом спросил:
— А где великая хоругвь?
— В дрыгве, где же еще ей быть! — злобно ответил Демьян. — А сейчас и ты там будешь. Зачем нам набрехал, собака?! Что, думаешь, я так тебе и поверю, будто Цмок хотел с Бориской снюхаться, хотел ему весь Край отдать? Брехня это! Цмок не за вас, а за нас! Цмок его заманил и убил, вот как это было, понял?! Скажи, что понял, ну! Скажи, что так оно и было! Ну! Гад, не молчи!
Я лежу и ухом не веду. Он тогда подскочил, схватил лопату…
Ат, что за лопата! Я такой нигде не видел: огнем горит, кровь с нее капает! Жуть! А он еще орет:
— Скажи, как я сказал! А не то разрублю пополам, как червя!
— Руби, — я говорю. — Но все равно как оно было, так оно и есть.
Он тогда…
Ф-фу, пронесло! Он тогда лопату опустил и вдруг как засмеется! Потом говорит:
— Братки, кого мы слушаем?! Да этот гад, он, может, вообще Цмока не видел! Он, может, там, в норе, угорел, вот ему всякое и намерещилось. А мы с ним спорим, га! Так было, нет? — и смотрит на меня.
Я ничего ему не отвечаю, я думаю. Я же знаю, что иной раз лучше помолчать и подумать, а зато потом уже как сказать, так сказать — сразу вдвое! Вот я и молчу.
Это ему сподобилось. Он говорит им всем:
— Во, видали, братки, этот гад опять обомлел. Надышался, я же говорил!
Потом опять ко мне:
— Ну что, уже очухался? Тогда давай вставай, я тебя до дому доведу.
— Куда это?
— Как куда? В Зыбчицы. Мне с тобой сегодня по дороге. Я тоже туда. И все мои хлопцы туда. Как раз к твоей Марыльке на обед поспеем. Собака, вставай!
Тут он как рванет меня за веревку, так я чуть не задохся, подскочил. Они смеются, быдло. Я молчу. Они задудели в рога и пошли, меня повели.
Иду я на Зыбчицы, иду без шапки и без сабли, зато на веревке, и думаю: Боже, спаси и сохрани, пришли кого-нибудь на помощь! Их же вон сколько, полпущи, порубят они Зыбчицы! Боже, Боже, дальше думаю, зачем ты меня Цмоку не отдал?! Да лучше бы я там, в норе, сдох как последняя собака, чем видеть, как они в Зыбчицы войдут!
А Демьян, он рядом шел:
— Ты чего там шепчешь, гад? Чары творишь?
— Нет, — отвечаю, — ничего я не творю. Я пану Богу о себе рассказываю.
— А, — говорит, — рассказывай, рассказывай. А вот как к Зыбчицам придем, тогда ты будешь рассказывать то, чему я тебя научу.
— Чему?
— Там узнаешь.
— А если я не стану говорить?
— Скажешь как миленький. Марыльку пожалеешь, вот и скажешь. Или нет?
Ничего я ему на это не ответил. Гадко мне стало, душно, зябко. Иду и думаю: Боже, мой Боже, напусти на меня волколака, вот прямо сейчас напусти, пусть он меня сожрет, как пана Юзафа сожрал. Говорят, что сожрал. Или нет?
