Нет, думаю! Чего это ты, пан судья, раскис, как первый блин? Цмок, он здоровый, гад, его так просто не убьешь! Цмок, он себя еще покажет, он тебя еще сожрет, а кости выплюнет. Но пока это случится, ляг да сосни часок-другой, ты же вон как устал, такой был трудный день — сосни!
Только спать мне тогда не хотелось. Совсем! А еще мне очень не хотелось, чтобы наступало утро. Потому что как я себя ни успокаивал, как ни обманывал, но на самом деле я прекрасно знал, что я утром увижу. Вот и сидел, закрыв голову руками, и ничего хорошего не ждал.
Так оно потом и оказалось. Когда стало светать, я и увидел, что вокруг нас была одна только вода, а больше ничего. Вот такие дрынцы-брынцы! Забили Цмока веслами, Цмок сдох утонул. А вместе с ним утонул и весь наш Край. Предупреждал меня Ярома, ох, предупреждал! А еще правильно он говорил, что никакой я не судья. Вот и свой судейский кнут я этой ночью утопил. А хороший был кнут, двухсаженный. Ловко было бы на нем повеситься…
Тут мне стало смешно. А что! Да потому что как же тут повесишься, когда вокруг нет ничего?! Вот я и засмеялся.
Стрельцы напугались. Вскочили, смотрят на меня, как на варьята. Я успокоился и говорю:
— Не бойтесь, я в своем уме. Чего вскочили? Садитесь!
Они не садятся. Ат, вижу, дело плохо! А тут еще я и кнут потерял! Как их теперь успокаивать? Но ничего! Я опять засмеялся, сказал:
— Смешно на вас смотреть! Как бабы! Моря, что ли, никогда не видели?
— Нет, — говорят. — Не видели.
— Га! — говорю. — Значит, без меня вы бы точно пропали. Радуйтесь, собаки, чтобы я жив остался. А сейчас не мешайте мне, садитесь, я буду берег искать. Ну! Я кому сказал?!
Сели они, притихли. Я стою, и я тоже притих. Сам себе думаю: ох, пан судья, опять тебя несет неведомо куда. Ну да и ладно! Стою, по сторонам смотрю, важно хмурюсь. Вокруг одна вода, а небо темное, все в тучах, где солнце, не понять.
А где ближайшая земля? Да за Харонусом, где же еще, потому что там она уже не Цмокова. Это только нашу землю Цмок держал. И до Харонуса, а там через него, до царцев, не так и далеко, можно за день, ну, за два доплыть. Но что мне тот Харонус! А что сейчас в Зыбчицах, думаю, как там? Неужели там все потонули? А до Зыбчиц, между прочим, думаю, еще ближе, чем до Харонуса. Вот только б выглянуло солнце, тогда можно было бы определить, в какую сторону до Зыбчиц…
Но стрельцам об этом говорить нельзя! Что им мои Зыбчицы, что им моя Марыля?! У них, собак, только одно на уме: как бы поскорей спастись, добраться до твердой земли — до любой. Вот я и молчу, смотрю по сторонам и думаю: Боже, мой Боже, не оставь меня, помоги, я же не о себе пекусь, мне что, я жив, здоров, а как моя Марылька? Кому она чего плохого сделала?!
Вдруг вижу — вроде в одном месте тучи просветлели. Значит, там, наверное, и солнце! А Зыбчицы, они тогда вон там! Ат, думаю, как хорошо, как вовремя! Сразу мои думы, как те тучи, просветлели, я на стрельцов глянул грозно, по-отечески, и говорю:
— О! Есть земля. Недалеко. А теперь не дышать! Кто дыхнет, того убью!
Они совсем притихли. А я медленно, с большим значением, поднимаю вверх правую руку, указующим перстом в небо тычу и жду. Потом туда-сюда перстом вожу, громко воздух нюхаю и хмурюсь. Потом еще сильнее хмурюсь, еще громче нюхаю… Потом вдруг:
— О! — говорю, как будто что-то важное унюхал.
А после ш-шах! — повернулся туда, где, по моим расчетам, были Зыбчицы, ткнул туда пальцем, говорю:
— Оттуда дымом тянет. Там жилье.
Они молчат, поразевали рты. А я:
— Вон туда и гребите, собаки! Шибко гребите, я сказал!
Они сразу кинулись к веслам, гребут. А что! Народ у нас темный, забитый и злобный. Им ни ум, ни совесть, ни закон — ничего не указ. Они только ведьмаков страшатся. Я этим страхом в своем деле часто пользуюсь, это мне всегда помогает. Так и тогда, на челне: ну хоть бы кто из них слово сказал, хоть бы в чем усомнился! Молчали, собаки, гребли. Сидел я на корме, поглядывал, чтобы они с дороги не сбивались…
Только разве там чего поймешь? Пусто кругом, одна вода, все небо в тучах, опять ничего не рассмотришь. Может, я думаю, мы уже сбились, может, к Харонусу плывем или вообще кружим на одном месте! Но я молчу. Они тоже молчат. Одни гребут, другие отдыхают.
Потом они сменились: другие сели к веслам, а эти отдыхают…
И никаких ко мне вопросов! И между собой они тоже молчат. Во как их тогда жизнь научила!
Но и я тоже без урока не остался. Гадко мне тогда было, противно! Куда я, думаю, плыву? И почему, я думаю, я жив остался? Это же я во всем виноват. Это же я стрельцов у господаря вытребовал, прямо из зубов у него выдрал и в Зыбчицы привел, после на челны их посадил и к самому Цмоку привез, чтобы они его там убили. Значит, они это по моему хотению сделали. Значит, получается, я во всем этом виноват. А если виноват, так нужно отвечать. По суду! А кто судья? Я, больше некому. Вот я себя и осуждаю. Так что вот прямо сейчас мне надо вставать и оглашать приговор, пусть эти меня веслами и покарают!
Но я не встаю. И это не потому, что я себя пожалел, я никогда никого не жалею, закон есть закон, а просто сил у меня уже не было, устал я, продрог, как собака. И еще я подумал: легкой смерти ищешь, пан судья: ш-шах — и готово. А посиди, помучайся! А подожди, потрясись, поволнуйся.
