Вернувшись на место, священник, снова поникнув, сел перед
печкой, и, глядя на мечущийся за перегородкой огонь, неторопливо зашуршал четками.
Молясь.
За кого? Для чего?
Один. Столько лет проведший вдали от мира, которого больше нет. Человек, для которого не тронутая войной, чистая от радиации земля стала земным адом.
— Прости, — прошептала Лера и закрыла за собой дверь.
Вернувшись на лодку и заперевшись в каюте, она стянула куртку, не сводя глаз с лежащего на застеленной койке свертка, который с любопытством обнюхивала мышь. Что же там? Вещи, воспоминания, слезы? Очередная боль прошлого? Чего такого могла оставить мама в одинокой церквушке на краю света. Кому?
Усевшись на одеяло и заправив за ухо выбившуюся прядку волос, Лера осторожно взяла переданную Мигелем вещь и положила к себе на колени. Ну же, смелей. Не зря ведь отец Михаил хранил это у себя столько лет…
Наконец Лера потянула за бечевку и развернула сверток.
Несколько пожелтевших от времени тетрадных листов в линеечку. Такой знакомый аккуратный почерк, чем-то похожий на ее собственный, местами чуть заваленный, — видимо, дрожала рука. И короткие строчки, столбиком, одна под другой… Лера вчиталась, чуть шевеля губами.
В некоторых местах слова были нечитаемы из-за пятен, размазывавших чернила. Силящаяся разобрать строчки Лера поняла, что это за пятна, когда обнаружила, что плачет. Отложив листок, она уперлась локтями в колени и уронила в ладони лицо.
Мама! Мамочка… Несмотря на весь ужас войны, на отсутствие какой-либо информации о том, жива ли Лера вообще, материнское сердце томилось, спешило поздравить с днем рождения, пело колыбельные своей кровиночке, прекрасно зная, что никогда уже ее не увидит.
Дурак Мигель! Зачем! Ну зачем он это сделал? Зачем разбередил и так не заживающую, полную страдания и лоскутов воспоминаний рану! Наверняка все посмотрел, потом завязал назад и прикинулся, что ничего не знает.
Конечно же, это было не так. Она знала.
Равно как знала, что боль не отпустит уже никогда.
Возвращаться в храм не хотелось, хотя Мигель был тут совершенно ни при чем. Никто уже был ни при чем.
Баю-бай.
Баю-бай…
Но пока лодка оставалась запертой во льдах, владеющий русским настоятель продолжал подолгу беседовать с Лерой, рассказывая о своей жизни до войны, и даже понемногу стал учить любопытную девушку испанским словам и фразам.
Так что теперь, помимо английского, она понемногу практиковалась в испанском, избрав себе в жертвы Паштета с Треской, которые в свободную (как всегда, сугубо по их личному мнению) минуту по обыкновению забились на камбуз и резались в домино вместо того, чтобы помогать Лере стряпать нехитрый ужин из свежевыловленной «рыбы антарктических льдов».
Тем не менее, неразлучная парочка и в этот раз против собственной воли сумела поднять Лере невеселое настроение.
— Может, вы все-таки бросите валять дурака и поможете? — не выдержав, поинтересовалась Лера, отирая пот со лба кулаком, в котором держала нож для разделки. — Тахоме нездоровится, так я что теперь, на всех мужиков одна готовить должна, что ли?
— Давай-давай. Швидше. Мы ее ловили, значит, тебе — чистить, хе, — невозмутимо парировал Треска, делая очередной ход. — Не впервой, не развалишься. Да смотри, не перевари, как вчера.
— Ага! Не проворонь, — присоединился к приятелю Паштет. — Чужой труд уважать надо. К тому же у нее ни чешуи, ни запаха, ни костей, сплошное
