сознательная закономерность. Закономерность, какой бывают наполнены худшие, подлейшие из кошмаров.
– Пожалуй, – вполголоса произнес Байно, – вы, Филлипс, были правы. Не знаю насчет воображаемых осьминожьих выделений, но если бы повязки хоть отчасти избавили нас от здешнего смрада, – уже ради этого стоило бы их сделать. Что скажете, сэр? Мне ведь доводилось ходить на китобоях – и то, знаете, там было как-то полегче.
Действительно: казалось, сами камни источают здесь густую, маслянистую вонь. Фицрой уже готов был согласиться с Байно и задержаться, чтобы изготовить повязки…
– Смотрите, сэр, – прошептал Дарвин. Он опустил свой фонарь и знаком велел Филлипсу сделать то же самое.
Тропа уходила вниз, в каменный лабиринт из все тех же плит, расщелин, глыб, – и там, впереди, на мгновение вдруг показались два силуэта. Они шагали с трудом, странно сгорбившись и безвольно покачивая руками.
Миг – и оба скрылись за очередным нагромождением углов и линий.
Ни капитану, ни Дарвину с Байно, ни Филлипсу даже в голову не пришло окликнуть этих двоих.
– Проклятье!.. – Судовой врач оглянулся на Фицроя с беспомощным, растерянным выражением на лице. – Я до последнего надеялся, что Мартенса это не коснулось. Думал, только преподобный двинулся умом. Но… отчего?.. что они увидели такого?.. – Байно потряс головой. – К дьяволу. Не важно. Мы все равно должны… если уж не спасти – по крайней мере облегчить их мучения.
Они переглянулись.
– Попытаемся связать их, – сказал после паузы Фицрой. – Попытаемся доставить на борт. Я отвечаю за них. Но вы, если хотите, можете подождать меня здесь.
Байно опустил взгляд, стиснул кулаки. Все они понимали: если Фицрою придется идти одному, у него не останется выбора. Один он не сумеет обезвредить тех двух. Значит – только стрелять. Чтобы облегчить мучения.
– Слишком просто, – сухо усмехнулся Байно. – Этот микеланджело так легко не отделается, сэр. Попытаемся, сэр. Я слышал, бывали случаи, когда люди приходили в себя месяцы, годы спустя.
– Нам потребуется отвлечь их внимание. – Дарвин поднял фонарь, кивнул матросу. – Мы с Филлипсом пойдем в обход, не скрываясь. А вы…
– А мы, – сказал Фицрой, – дождемся, пока они вас заметят.
Идти без фонарей оказалось проще, чем ожидал капитан. Оставшись без света, они с Байно поняли, что покрывающий камни ил словно источает сияние – гнилушное, текучее, однако же вполне достаточное, чтобы не спотыкаться об углы и выбоины.
Беглецов удалось настичь в ущелье, образованном вздыбившимися плитами. Эти двое стояли перед исполинским дверным проемом. То, что служило дверью, – некая поверхность из материала, схожего скорее с металлом, нежели с камнем, – беззвучно съезжала куда-то в глубину, двигаясь при этом словно бы по диагонали, вопреки всем законам природы.
«Стойте! – закричал Роберт Фицрой. – Ни с места!»
Но он не сказал ни слова, ни одна мышца не подчинялась его воле.
Поскольку сейчас – понял он без страха и отчаяния, разве что с легким удивлением – сейчас другая воля подчинила его себе.
Он опустился на колени, рядом встал на колени судовой врач Бенджамин Байно. И две фигуры с чудовищными горбами на спине тоже склонились перед тьмой, которая медленно потекла из дверного проема.
Смотреть на нее Фицрой не отваживался, поэтому не сводил глаз с «баклажанчиков», которые висели, обхватив плечи и шеи Мэттьюза и Мартенса. Для чего бы ни использовались в естественных условиях клювы этих осьминогов, сейчас они сжимали мертвой хваткой шеи миссионера и художника. Однако Фицрой не сомневался: те подчиняются Улиссу и Атланту вовсе не из страха. Мысли его каким-то невероятным образом вдруг оказались не то чтобы переплетены – скорее совмещены в неком едином пространстве и времени с мыслями и побуждениями Мэттьюза и Мартенса. Он ощущал физическую усталость обоих, растерянность преподобного, острое любопытство художника. Но кроме того, он проникал в мысли тех двоих, что сидели сейчас на плечах его людей.
Тех двоих, что прежде проникали в сны его команды. Тех, кто подчинил своей воле Мэттьюза и Мартенса. Тех, кто заставил вахтенных «забыть» о спуске вельбота. Тех, кто даже сейчас горевал о гибели своих собратьев во время непредвиденной катастрофы.
Тех, кто проделал невообразимый путь, дабы найти этот остров именно в эти дни.
Мысли капитана путались, сталкивались с чужими, но больше всего мешал ему мотивчик, который отчего-то вдруг решил именно сейчас вспомнить Бенджамин Байно. Одна из фривольных песенок, о красотке с кривыми ногами, мохнатыми подмышками и черными зубами – той, которая всех милей матросу, вернувшемуся из дальнего плавания. Песня эта удивительным образом прочищала мозги, и Фицрой понял вдруг, что способен пошевелить пальцами правой руки.
В этот момент краем глаза он заметил некое движение – и не сдержавшись, глянул туда. Мгла, что наползала из проема, на миг всколыхнулась – и оттуда наружу выпросталось нечто живое или по крайней мере нечто, способное передвигаться и мыслить. Если прежнее положение напоминало Фицрою нечаянное переплетение пальцами с чужой рукой, то сейчас ему показалось, будто на эти руки – его, художника, миссионера, врача и двух моллюсков –
