– Тебе чего? – спросила Груббер.
– Это тебе чего? Что ты тут вынюхиваешь?
– Тут, кажется, столовая. А я пришла пообедать.
– Так что же ты не обедаешь? Гематогенчик свеженький, угощайся.
Груббер пожала плечами, уселась за стол. Взяла батончик, стала жевать. Это получалось у нее не очень хорошо, ела как в первый раз. Гематогенина ей, кстати, попалась старая и засохшая, крошилась и осыпалась на стол коричневым прахом под натиском мощных зубов. Костромина стояла и наблюдала. Я ничего не понимал.
Груббер справилась с батончиком, дожевала до конца, зыркнула на Кострому.
– Что еще? – спросил она. – Что еще тебе от меня надо?
– Мне? – к.б. удивилась Костромина. – От тебя? Ничего. Совершенно ничего. Но если ты не перестанешь болтаться с Беловобловым…
– То что?
Костромина театрально вздохнула и поглядела в потолок, на задумчивых мух. Зима, а мухи. Странно все-таки… Хотя в нашем мире полно странностей. Зимние мухи, зимний дождь, летний снег.
– То я тебя…
Костромина замолчала. Наверное, придумывала, что можно устроить Груббер. Выбор был весьма и весьма ограничен, а если по большому счету, то его и вовсе почти не было.
– Не ты одна такая умная умница, – негромко сказала Груббер. – С человеком подружиться хочешь, это понятно.
– Что тебе понятно?
– Все мне понятно. Хочешь подружиться. И ясно почему.
– Почему?
– Потому что рядом с человеком никто в энтропию не впадает, – сказала Груббер.
Это, кстати, правда. Рядом с людьми действительно энтропии почти никто не подвержен, давно замечено. Где человек, там аута нет. Ни на Новой Земле, ни в других местах, где много людей, почти не наблюдается таких случаев. Считается, что человеческое биополе благоприятно воздействует, предотвращает, так сказать. Поэтому программа «Человек среди нас» повсеместно одобрение вызывает.
– Вот поэтому ты и стараешься, – Груббер ткнула Костромину пальцем. – Аута боишься. У тебя ведь отец окуклился.
– Ее отец на Сахалине, – поправил я. – Он там на электростанции работает.
Отец Костроминой ведь действительно на Сахалине, давно уже уехал, лет восемь, наверное. Я его помнил, когда мы маленькими были, он нам свистульки из кроватных ножек делал. Потом пропал куда-то, Костромина всегда говорила, что на Сахалин уехал, обслуживает геотермальную электростанцию. Даже открытки его показывала, он их всегда от руки рисовал – вот киты нерестятся, вот Япония в бинокль, дорогая Лика, поздравляю тебя с днем рождения и все такое.
Про то, что он энтропик, я и не знал вовсе.
– Это вы все на Сахалине, – Груббер постучала себя по голове кулаком. – Сахалинщики. Да он давным-давно обэнтропился, все, нет его.
Я растерянно поглядел на Костромину. Потом на Груббер.
– Не смей про моего отца… – Костромина вдруг замолчала, не договорила.
Сначала я подумал, что она это так замолчала, из драматических соображений, выдержать паузу, но потом увидел, что нет. Просто Костромина потухла. То маленькое электричество, что питало ее эмоциональную активность, иссякло, батарейки сели, Костромина душевно перенапряглась и качнулась к равновесию. К нулю.
– Твой отец был энтропиком, и ты боишься, – повторила Груббер и со стальным звуком скрежетнула зубами. – Ты просто трусиха. И энтропичка. Наследственная. По тебе же видно.
– Не надо, – сказал я Груббер. – Не надо про энтропиков вспоминать, это плохая примета…
– А тебе, Поленов, осторожнее надо быть, – поучающее заметила Груббер. – Энтропия заразна, об этом все знают. Стоит одному в аут выпасть, как остальные вокруг тоже начинают. А Костромина в нашем классе самая заразная.
– Я не заразная, – возразила Костромина без особой убежденности.
– Это ты своему папе расскажи, – посоветовала Груббер.
– Я не заразная, – повторила Костромина.
– Почему, ты думаешь, она права на собаку получила? – спросила у меня Груббер. – Тоже из-за этого. Из-за трусости. Собаки – они как люди почти, энергетически положительные. Рядом с собаками тоже редко впадают, это тоже всем известно. Она тебе, наверное, еще про мороженое рассказывала? Про гирлянды? Да?
Я поглядел на Костромину.
