Костромина задумалась.
– Не знаю, – сказала она где-то через минуту. – Не знаю, сколько должно, знаю, сколько не должно. Четыре. Это знак смерти. Сорви штук семь… Только клыки лучше подточи.
– Так я пилил недавно.
– Опять отросли. Подточить надо. Поленов, ты что себя так запускаешь?
– Так как я подточу? – растерялся я. – У меня точило сломалось…
– Ладно, иди так, – сказала Костромина. – Сорви семь штук и подари.
– Кому? – не понял я.
– Свете.
– Какой Свете? – я не понял еще сильнее. – Она же еще не приехала.
Некоторое время Костромина смотрела на меня, как на дурака. Как на сумасшедшего.
– Понятно, что не приехала, – усмехнулась она. – Но ты все равно иди.
– Зачем?
– Потренируйся. А как Света приедет, ты будешь уже совсем подготовлен, ничто тебя не смутит, не растеряет.
– Ты уверена? – неуверенно спросил я.
– Абсолютно. Беги. Правда, Кузя?
Про Кузю мы совсем забыли, он тем временем залез под стол и напрудил там целую лужу, наверное, этим поступком он тоже намекал, что надо мне бежать.
– Беги-беги, – повторила Костромина.
Я уже было сорвался, но тут вспомнил. Сунул руку в карман, достал резиновую мышь, кричащую не своим голосом. Взял и протянул ее Костроминой.
– Это что? – спросила Костромина.
– Мышь. Но она неправильная только.
– В каком смысле?
Я взял и сжал мышь, и она запищала пронзительным голосом, хотя раньше всегда крякала, я ведь точно слышал. Для убеждения себя в этом я еще несколько раз сжал мышь, и она снова пискнула.
– Она раньше крякала, – сказал я. – Точно крякала.
– Раньше крякала, сейчас не крякает. Это мило. Спасибо. Конечно, это не букет роз, а подержанная каучуковая мышь… Но все равно. Приятно. Поленов, я вижу, что ты все-таки на верном пути, ты меня радуешь. Беги.
Костромина взяла мышь, подержала ее в руках и спрятала в карман.
А я побежал.
По пути я думал о том, что сегодня выдался беспокойный день. Школа, потом соулбилдинг с вышкой, потом Костромина с Кузей, теперь вот за цветами бегу. Существование как-то ускорилось, непривычно и непонятно. Кузя не произвел на меня особого впечатления. Вот теперь бежал. Ну, не очень далеко, конечно, я убежал – наткнулся на велосипед. Мощный, современный, и всего-то руль свернут, наверное, девчонка бросила, чинить не стала. Я быстренько выправил руль и покатил на Трубную.
Было часов девять, рабочий день закончился, на улицах было уже достаточно много народа, который бродил туда-сюда, возвращался домой или наоборот, заранее двигал на свою смену или просто не знал, что ему делать. Мне приходилось между ними лавировать, пару раз я сшибал незнакомых вуперов, пару раз они меня сбрасывали на асфальт, и один раз я едва не угодил в люк, который забыли закрыть. Город я пересек минут за сорок, это было неплохим результатом для вечера и дождя.
Трубная тянулась от Соленого холма в сторону запада, я, с трудом удерживая баланс на скользкой брусчатке, катился вниз. У подножья холма случилось-таки зловещее – штаны затянуло в цепь, колесо заклинило, меня швырнуло вперед, я пролетел метров десять, в лязге, воде и грязи. Сел.
Передо мной текла река. Завод металлопластики на противоположном берегу сбрасывал в реку теплую техническую воду, и здесь было теплее, чем в городе. Снега здесь совсем не было, даже единичных снежинок, только дождь. Он заливал город, реку, рыбаков на серой песчаной отмели, и далекое Заречье на излучине, и лес, черный и понурый от воды. Над лесом парусами взвивался туман, а еще за туманом проглядывал свет от уже севшего солнца, и над ним плясала вечерняя радуга, розовое пространство, распиленное на семь ярких полос, все это называлось красотой. Каждый год к нам приезжали художники, наши, вупырские, а два раза даже настоящие, люди. Они устраивались здесь, на Набережной, и рисовали радугу, а мы прибегали смотреть – и висели на Старом мосту, глядели, как художники рисуют водоустойчивыми красками и как дождь эти краски все равно размывает, как этюдники плачут как будто разноцветным счастьем.
Наверное, зимняя радуга была единственным, что оправдывало существование нашего города. Именно из-за нее река еще текла, болота не
