– Я сделал это во имя любви, – сказал я громче.
– Идиоты… – сказал Беловоблов к.б. грустно.
– Сам идиот, – сказал я к.б. в обиде. – И вообще, ты проиграл. Он же проиграл?
– Ничего я и не проиграл…
Беловоблов оказался упрям. Он принялся елозить по крыше, стараясь зацепить пилу за выступающие болты и извлечь ее из спины. Хотя, как приличный дуэлянт, должен был признать поражение и сдаться на милость победителя.
А я не знал, что делать. Добивать поверженного противника было не в рамках дуэльного кодекса, но что-то делать было надо.
– Может, его все-таки сбросить? – спросил я у Костроминой. – Ну, с крыши?
– Не знаю… – Костромина опустила камеру. – Сложная ситуация. Ладно, я думаю, надо его… Надо ему помочь.
– Все-таки сбросить?
– Да нет, помочь. Пилу вытащить.
– Ты уверена? – спросил я.
– Уверена, – сказала Костромина.
Я шагнул к Беловоблову, но он дернулся в сторону. В спине у него что-то зажужжало, потом раздался трескучий железный звук – заработала пила. Неожиданно ожила, брызнула маслом, плюнула синим дымом, заскрежетала цепью.
– Может, ее раньше надо было завести? – спросил я. – Может, надо было работающими биться?
– Может, и так… – пожала плечами Костромина. – Кто же знал…
Беловоблов вскочил на ноги и заскользил к краю крыши.
На лице у него нарисовалось удивление, причем не к.б., а вполне натуральное. Пила разработалась. Я как-то столбенел, а Костромина сказала мне:
– Хватай же его.
Я дернулся, но было уже поздно. Пила застрекотала громче, Беловоблов взмахнул руками и полетел вниз.
Бумкнуло.
Пила заглохла.
– Что-то мне грустно, – сказала Костромина. – Почему мне так грустно, Поленов?
Глава 14
Потому что навсегда
В комнате кто-то был. Даже не кто-то, Костромина. Запах, размер дыхания, сердце, еще что-то, необъяснимое, но пронзительно индивидуальное. Образ. У каждого свой. Кострома вот лед, Беловоблов – костные дефекты, Сиракузовы – кони дохлые, мать – обои, отец – пыль, дед – колба.
Лужицкий – дельфины.
Я могу закрыть глаза, сесть на улице и ловить образы – вот идет рыба, вот бочонок, вот костные дефекты. Глаза открываешь – и действительно, Беловоблов, шагает, гордо выпятив голову.
Кострома – лед. Наверное, потому, что я увидел ее первый раз на льду, той давней зимой. Тогда стояли такие морозы, что нормализатор атмосферы не справлялся, и река замерзла. И Костромина каталась на коньках. Вернее, училась кататься – то и дело падала со звуком напряженного стекла – лед не выдерживал, трескался и вздыхал. Я сидел на гранитном парапете и смотрел, как падает снег, а потом гляжу – Костромина падает. И запомнил все это: вздохи, искры, сломанные, в конце концов, коньки. А когда зимние каникулы кончились, ее уже к нам в класс перевели и за парту ко мне посадили. Так и познакомились.
Лед, точно лед.
– Ну что? – спросил я.
– Кузя пропал.
Я открыл глаза, сел.
Костромина стояла, прислонившись к стене. Лица не видно, тень, я прищурился, стало светлее, и разглядел – Кострома напугана. Вернее, искусно делает вид. А может, и напугана.
– Да чего ты переживаешь-то? – спросил я. – Все в порядке. Ну, убежал. Бывает, я слышал, собаки все время убегают. Может, у него это… гон.
– Что?
– Гон. Увидел другую собачку и побежал…
– Ты идиот? – поинтересовалась Кострома.
Нервно так.
Определенно, в соулбилдинге Костромина достигла высот, во всяком случае, нервность у нее получалась вполне достоверно.
– Нет, просто случается, что собаки убегают, – сказал я. – Я слышал, они частенько удирают, чтобы побродить там-сям, самим по себе, подраться…
