Столыпин рассчитывал через преобразование экономики лишить революцию её опоры в крестьянстве и рабочем классе. В то же время он стоял за ограничения прав самодержца, переустойство монархии по английскому образцу: 'король царствует, но не правит'.
1 сентября 1911 года Столыпин был смертельно ранен агентом-провокатором киевской охранки адвокатом Мордкой Богровым.
Семья Лениных поддерживала самые добрые отношения с родными Мордки Богрова – богатыми киевскими домовладельцами.
Бывший киевский губернатор, действительный статский советник, камергер Алексей Фёдорович Гирc запечатлел в воспоминаниях гибель Столыпина – личности легендарной, но несколько спорной в русской истории, ибо в деятельности Столыпина много было от ущемления и даже попрания национальной России.
'1-го сентября 1911 года был четвёртый день пребывания в Киеве императора Николая II, посетившего с августейшей семьёй мать городов русских, чтобы присутствовать на открытии памятника царю-освободителю и на манёврах войск Киевского округа.
Утро 1-го сентября было особенно хорошим, солнце на безоблачном небе светило ярко, но в воздухе чувствовался живительный осенний холодок. В восьмом часу утра я отправился ко дворцу, чтобы быть при отъезде государя на манёвры…
К 9 часам начался съезд приглашённых к театру. На театральной площади и прилегающих улицах стояли сильные наряды полиции, у наружных дверей полицейские чиновники, получившие инструкции о тщательной проверке билетов. Ещё утром все подвальные помещения и ходы были тщательно осмотрены.
В зале, блиставшей огнями и роскошью убранства, собиралось избранное общество. Я лично руководил рассылкой приглашений и распределением мест в театре. Фамилии всех сидевших в театре мне были лично известны, и только 36 мест партера, начиная с 12 ряда, были отправлены в распоряжение заведовавшего охраной генерала Курлова, для чинов охраны, по его письменному требованию. Кому будут даны эти билеты, я не знал, но мне была известна цель, для которой они были высланы (поимка террористки, которая по сообщению провокатора Мордки Богрова якобы должна была убить государя. – Ю.В.). В кармане сюртука у меня находился план театра и при нём список, на котором было указано, кому какое место предоставлено.
В 9 часов прибыл государь с дочерьми. К своему креслу, к первому от левого прохода, с правой стороны, прошёл Столыпин и сел в первом ряду. Рядом с ним, налево, по другую сторону прохода, сел генерал-губернатор Трепов, направо министр двора граф Фредерикс. Государь вышел из аванложи. Взвился занавес, и раздались звуки народного гимна ('Боже, царя храни'. – Ю.В.). Играл оркестр, пели хор и вся публика. Патриотический подъём охватил и увлёк всех. Шла 'Сказка о царе Салтане' в новой, чудесной постановке…
Началось второе действие, прослушанное с тем же напряжённым вниманием. При самом начале второго акта, когда государь с семьёй отошёл в глубь аванложи, а П. А. Столыпин встал и, обернувшись спиной к сцене, разговаривал с графом Фредериксом и графом Иосифом Потоцким, я на минуту вышел… Простившись с министром (министром финансов Коковцевым, будущим графом. – Ю.В.), я медленно пошёл по левому проходу к своему креслу, смотря на стоявшую передо мной фигуру П. А. Столыпина. Я был на линии 6-го или 7-го ряда, когда меня опередил высокий человек в штатском фраке. На линии второго ряда он внезапно остановился. В то же время в его протянутой руке блеснул револьвер, и я услышал два коротких сухих выстрела… В театре громко говорили, и выстрелы слыхали немногие, но, когда в зале раздались крики, все взоры устремились на П. А. Столыпина, и на несколько секунд всё замолкло. П. А. как будто не сразу понял, что случилось. Он наклонил голову и посмотрел на свой белый сюртук, который с правой стороны, под грудной клеткой, уже заливался кровью. Медленными и уверенными движениями он положил на барьер фуражку и перчатки, расстегнул сюртук и, увидя жилет, густо пропитанный кровью, махнул рукой, как будто желая сказать: 'Всё кончено!' Затем он грузно опустился в кресло и ясно, и отчётливо, голосом, слышным всем, кто находился недалеко от него, произнёс: 'Счастлив умереть за царя'. Увидев государя, вышедшего в ложу и ставшего впереди, он поднял руку и стал делать знаки, чтобы государь отошёл. Но государь не двигался и продолжал на том же месте стоять, и Пётр Аркадьевич, на виду у всех, благословил его широким крестом.
Преступник, сделав выстрел, бросился назад, руками расчищая себе путь, но при выходе из партера ему загородили проход. Сбежалась не только молодёжь, но и старики и стали бить его шашками, шпагами и кулаками. Из ложи бельэтажа выскочил кто-то и упал около убийцы. Полковник Спиридович (он отвечал за безопасность царя в Царском селе. – Ю.В.), вышедший во время антракта по службе на улицу и прибежавший в театр, предотвратил едва не происшедший самосуд: он обнажил шашку и, объявив, что преступник арестован, заставил всех отойти.
Я всё-таки прошёл за убийцей в помещение, куда его повели. Он был в изодранном фраке, с оторванным воротничком на крахмальной рубашке, лицо в багрово-синих подтёках, изо рта шла кровь. 'Каким образом вы прошли в театр?' – спросил я. В ответ он вынул из жилетного кармана билет. То было одно из кресел в 18 ряду. Я взял план театра и список и против номера кресла нашёл запись: 'Отправлено в распоряжение генерала Курлова для чинов охраны'. В это время вошёл Кулябко (полковник, начальник Киевского охранного отделения. Ю.В.)… Кулябко сразу осунулся, лицо его стало жёлтым. Хриплым от волнения голосом, с ненавистью глядя на преступника, он произнёс: 'Это Богров, это он, мерзавец, нас морочил'…
Проводив государя до автомобиля, я вернулся в театр. П. А. Столыпина уже вынесли, зал наполовину опустел, но оркестр продолжал играть гимн. Публика пела 'Боже, царя храни' и 'Спаси, господи, люди твоя', но в охватившем всех энтузиазме (воодушевлении. – Ю.В.) чувствовался надрыв, слышался вопль отчаяния, как будто люди сознавали, что пуля, пробившая печень Столыпина, ударила в сердце России. Я распорядился понемногу тушить огни и прекратить музыку…
Всю ночь, до самого рассвета, провёл В. Н. Коковцев у изголовья кровати раненого, в беседе с ним. Видя в В. Н. своего естественного заместителя, изнемогавший от раны Пётр Аркадьевич последние силы свои отдал на посвящение его в текущие и сложные вопросы государственной жизни беззаветно любимой им матери-России.
На следующий день государь ездил в Овруч. По выходе из дворца его величество объявил, что желает навестить Столыпина. Царский автомобиль направился на Малую Владимирскую. При входе в лечебницу государь спросил встретивших его врачей, может ли он видеть Петра Аркадьевича. На это старший врач ответил, что свидание с его величеством взволнует больного и может ухудшить его состояние, о чём он откровенно докладывает по долгу врача и верноподданного. Узнав, что в лечебнице находится только что прибывшая из ковенского имения супруга П. А. Столыпина – Ольга Борисовна, государь пожелал её видеть…
Два последующих дня прошли в тревоге, врачи ещё не теряли надежды, но по вопросу о возможности операции и извлечения пули консилиум, с участием прибывшего из Петербурга профессора Цейдлера, вынес отрицательное решение.
4-го сентября, вечером, здоровье П. А. сразу ухудшилось, силы стали падать, сердце слабело, и около 10 часов вечера 5-го сентября он тихо скончался.
Весть о кончине Столыпина быстро распространилась по городу, и всё подёрнулось скорбью и печалью. Государь 5-го сентября находился в Чернигове. 6- го сентября утром он возвратился в Киев на пароходе по Днепру и с пристани, не заезжая во дворец, проехал поклониться праху своего верного слуги, жизнь положившего за Россию…
'Я хочу быть похороненным там, где найду свою смерть', – говорил П. А., предчувствуя близкий конец от руки революционера. Указание Столыпина было свято исполнено его близкими, и местом его упокоения была избрана Киево-Печерская лавра.
8-го сентября, вечером, печальная процессия двинулась из лечебницы в Печерск, сопровождаемая многочисленной толпой русских людей. Всё было величественно и вместе с тем просто…
В 1912 году, ровно через год после смерти П. А., памятник был открыт в торжественной обстановке, среди съехавшихся со всех концов России его почитателей. Столыпин был изображён как бы говорящим с думской кафедры, на камне высечены сказанные им слова, ставшие пророческими:
'Вам нужны великие потрясения – нам нужна великая Россия'.
Большевики… его (памятник. – Ю.В.) уничтожили… [19]
Сколько же грязи выплёскивалось на царя и его жену! Всем миром получали удовольствие от того, что позорили монарха. А планы покушений на его жизнь, одно из которых (савинковское) – на флотском смотре – столь опасно приблизилось к осуществлению?…
Все по наущению либерально-сионистской печати вцепились в трон, раскачивая у кого сколько сил. Все твердили: 'Без царя и монархии будет лучше, будет лучше, лучше… Нам бы республику, республику…' И завистливо вздыхали на Европу.
И где же это 'лучше'?…
Конец XX столетия. Россия во мгле: или исчезнет в ней, или воспрянет. Все всматриваются в её уже неясные очертания. Медленно, упорно таят её такие дорогие черты. Мгла всё смыкается и смыкается. Навек уходит, навсегда…
Большую историческую ценность несут воспоминания генерал-квартирмейстера (начальника оперативного отдела штаба) Северного фронта Юрия Никифоровича Данилова. Они, пусть односторонне – на 'просвящённо'-ли6еральный (безродный) взгляд, – но весьма выпукло рисуют картину отречения Николая II на станции Дно под Псковом в личном царском поезде, куда пожаловали посланцы Думы – глава (наряду с П. Н. Милюковым) англо-думско-генеральско-масонско-милюковско-гучковского заговора против государя и императора и монархии А. И. Гучков и один из вожаков русских националистов В. В. Шульгин – депутат последних трёх составов Думы.
Выколотил же отречение из самодержца, загнанного заговором в февральскую ловушку, главнокомандующий Северным фронтом генерал Н. В. Рузский с опорой на начальника штаба Верховного главнокомандующего, то есть самого царя, генерал-адъютанта М. В. Алексеева.
Одураченный мир царской России поднял руку на то, что тогда бесспорно (как и доныне) составляло во всех смыслах незыблемую опору национальной России – её вековое устроение власти, отвечающее её самым насущным историческим, иначе говоря – национальным, интересам.
'Через некоторое время мы – не помню точно, через кого – получили приглашение государя пройти к нему в вагон.
В прихожей вагона на вешалке висели два как будто мне уже знакомых штатских пальто, – почему-то резким пятном они бросились мне в глаза. 'Они уже там', – мелькнуло у меня в мозгу. И действительно, в хорошо знакомом мне зеленоватом салоне, за небольшим четырёхугольным столом, придвинутым к стенке, сидели с одной стороны государь, а по другую сторону, лицом к выходу, А. И. Гучков и В. В. Шульгин. Тут же, если не ошибаюсь, сидел или стоял, точно призрак в тумане, 78-летний старик – граф Фредерикс (министр двора. – Ю.В.).
На государе был всё тот же серый бешмет, и сбоку на ремне висел длинный кинжал. Депутаты были одеты по-дорожному, в пиджаках и имели 'помятый' вид. Очевидно, на них отразились предыдущие бессонные ночи, путешествия и волнения… Особенно устало выглядел Шульгин, к тому же, как казалось, менее владевший собою. Воспалённые глаза, плохо выбритые щёки, съехавший несколько на сторону галстук вокруг измятого в дороге воротника…
Генерал Рузский и я при входе молча поклонились. Главнокомандующий присел у стола, а я поместился поодаль – на угловом диване.
Вся мебель в гостиной была сдвинута со своих обычных мест к стенам вагона, и посредине образовалось свободное пространство.
Кончал говорить Гучков. Его ровный мягкий голос произносил тихо, но отчётливо роковые слова, выражавшие мысль о неизбежности отречения государя в пользу цесаревича Алексея при регентстве великого князя Михаила Александровича…
