— Деньги ваши будут наши! Девки будут наши! Режь купца! — горланили ряженые пираты, размахивая саблями. В воздух палили из старых, заряжавшихся с дула пистолей, нарочно дымным порохом, чтоб больше было шума и огня.
Их корабли — лёгкие, проворные, с косыми парусами, похожими на плавники акул — входили в порт Сардины быстрым строем-волной, готовясь высадить десант. Пушчонки отрывисто гавкали, выстреливая пышные султаны дыма. С набережной отвечала городская артиллерия — бах! бабах! — над крышами взлетали шутихи. Дамы визжали и аплодировали, из окон бросали серпантин — праздник начался!
Вот застучали друг о друга бутафорские клинки. Раздался боевой клич вейцев «Ячи! Халам ячи!», а их вожак в жёлтом тюрбане вскочил на канатную тумбу:
— Я — Калаван Яр, гроза морей! Сардина под моим мечом! Покоритесь мне, несчастные, или мои удальцы зальют город кровью! Несите выкуп — сто бочек вина, сто быков, сто фунтов золота!
Здесь скучали по набегам. Раньше, до скорострельных картечниц и дирижаблей, жизнь была острее и азартней — нет-нет да нагрянут смуглые гости с Вейского архипелага, мастера ходить под парусом и потрошить чужие сундуки. Была морская полиция, на набережной вешали пиратов под рукоплескания ликующей толпы… Но всё равно, молясь перед сном, пузатый купчина думал: крепки ли ставни, двери? верны ли вооружённые слуги? А ложась спать, проверял, под рукой ли пистоли. Всякое бывает — вдруг среди ночи полыхнёт пожар, а на улице закричат «Халам ячи!»
— Помилуйте наш город, почтенный Калаван Яр! Возьмите выкуп.
— Хорошо, хорошо! И ещё — я буду править в Сардине. Один день. Дайте мне печать и ключ — сейчас я установлю свои порядки.
Потешный правитель знал, что разрешать. С полуденным ударом колокола дозволяется игра на любые ставки. Все сборы и налоги — втрое меньше!
— …объявляю вам вольную волю — дымить пьянящей смолой, вдыхать блаженный дым. Кто курит, тот мне брат! Где судья? где полицмейстер? дать им трубки с лучшим дурманом Вея!
— Слава Калаван Яру! Слава!
— Понесём его на руках в мэрию! Сегодня он наш царь!
Полная свобода — как безумие! Можно плясать, оголив живот, вести себя дерзко, но — прикрыв лицо.
Половину прихожан из церквей Грома как вымело — понеслись наряжаться в легкие платья, в маскарадные личины. Почтенные люди качали головами да плевались — в помин-день! когда надо молиться за души усопших, молодёжь бежит бесноваться! Кого за ухо, кого за ворот — часть родители отловили, и под замок, на ключ. Нечего бесов тешить, отца-мать позорить.
А молодняк, связав простыни в жгут — через окно и в сад, а там — через белокаменный забор. Кровь прадедов-негоциантов — торгашей и разбойников — кипит в жилах как игристое вино, зовёт на подвиги и озорство.
— Айда!
— Куда?
— В баханский храм! там угощают!
Береговой купеческой республике пристало быть терпимой к иным верам, иначе прибыль упадёт. Хотя попы-громовники осуждают, в Сарцине стоят капища вейцев, где среди ароматных курений улыбается спящий лик Бахлы с недремлющим глазом во лбу.
До Вейских островов — тысяча миль морского пути на север. Там не только пираты — там шёлк и жемчуг, пряности, драгоценный лак, белый рис, красное дерево, чёрное дерево, расписной фарфор… Грех пренебречь такими ценными товарами!
Кланяясь, бритоголовые буты — монахи и священники, — раздавали пряный рис с оранжевым маслом. Благословляли иноверцев:
— Они дадут рясу, юбку и шарф.
— Ой, боюсь!
— Да перестань, я в прошлом году так танцевала.
Лунные улыбки бутов ласково призывали снять с шеи Божье Око — лучистый зрак с четырьмя молниями. Как в мыльне перед купанием. Кто раздевается, тот входит во власть иных богов.
— Тоже глаз, как у вас, — убеждали буты. — Глаз Бахлы благой, он — прозрение.
У их кумира глазница на лбу походила на лениво приоткрывшуюся раковину, откуда выглядывает шар жемчужины — томный, масляный.
Была не была! Платье долой, затянула на бёдрах шнур-опояску, облачилась в легчайшую рясу, голову обернула газовым шарфом. Никто не узнает. Ткань невесома, тело дышит — кажется, на коже не материя, а воздух. Фигура брезжит под одеждой, сквозит розовой тенью. От собственной смелости живот подводит.
