И, схватив за кружева, тряхнул так, что Евдокиина голова о стенку ударилась со звуком премерзким, глухим.
— Это вам авансом, панночка Евдокия, за все мои беды, — сказал он, кружева расправляя. — Ничего. Я уж позабочусь о том, чтоб вы сполна рассчитались…
Сволочь.
И без револьвера жить все-таки грустно…
— А вашего вопроса касательно, то… все просто. Мы наведаемся к моей знакомой, а потом — в банк, где вы, панночка Евдокия, обналичите счета. Конечно, получу я много меньше, нежели рассчитывал. Но, полагаю, вам не откажут и в небольшом займе… этак тысяч на сто злотней… или на двести? Посмотрим. Вы сами с готовностью сделаете для меня все возможное и невозможное.
— Вас найдут.
— Это навряд ли. Я, панночка Евдокия, вовсе не такой дурак, каковым вы меня полагаете. Я сегодня же Гданьск покину, а завтра-послезавтра и королевство. С состоянием везде устроиться можно будет. Ваши же родичи, полагаю, будут заняты вами. Вы внезапно заболеете и, к моему преогромному сожалению, скончаетесь… дня этак через четыре-пять… что такое деньги, когда погибает родной человек?
— Вы рассчитывали меня и…
— Не сразу, панночка Евдокия. Думаю, с полгода мы бы с вами прожили, а то и поболе… здесь мне ни к чему было бы внимание привлекать.
…но убил бы. Через год или два, когда живая покорная игрушка надоела бы…
— Не переживайте, Евдокиюшка, — пан Острожский премерзко усмехнулся, — зато умрете вы совершенно счастливым человеком, уж я постараюсь.
Он замолчал.
И молчание это длилось долго.
А экипаж катился. Гремели колеса по мостовой. И там, за стеночкою, жил Гданьск… до Евдокии доносились голоса людей, и лошадиное ржание, и иные звуки, обыкновенные для городских улиц.
— Не надо, панночка, — покачал головой пан Острожский. — Вы, конечно, можете закричать или иную какую глупость совершить, но поверьте, вас не услышат. Уж я позаботился о такой мелочи, как правильная карета… и дверцы ее открыть могу лишь я. Попробуйте.
Отказываться Евдокия не стала.
Попробовала, но, сколь ни нажимала она на витую позолоченную ручку, дверца оставалась запертой.
— Видите?
— Вижу.
— Смиритесь уже. И не вынуждайте меня прибегнуть к иному средству…
Он достал револьвер, тот самый, Евдокиин, верно служивший ей столько лет. И странно было видеть его в чужих руках, странно думать, что пуле, из этого револьвера выпущенной, безразлично, в кого лететь, в бывшую ли хозяйку, в ее ли врагов…
— Вот так-то…
Экипаж вдруг остановился.
— Чего творишь! — донесся визгливый голос возницы, в котором Евдокии послышался страх. — Руки убери! Убери руки!
Заржали лошади, попятились.
А пан Острожский с легкостью перекинулся к Евдокии и, приобняв ее, ткнул револьвером в бок.
— Смирно сиди, — велел он.
Дверцу кареты не распахнули — выдрали.
— У нас гости, дорогая. — Пан Острожский вдавил револьвер в самые ребра. — Незваные и настырные… что ж, иные гости бывают на удивление к месту. Садитесь, дорогой. Прокатимся.
Лихослав втянул воздух и глухо зарычал.
— А вот коней пугать не надобно. Вдруг понесут? Тут же город, люди… до беды недолго.
— Лихо…
— Сядет и поедет с нами. — Пан Острожский руку повернул, так, чтобы револьвер был виден. — А то еще овдовеет во цвете лет. Полагаю, это в его планы не входит, нет?
Лихо тряхнул головой.
И сел.
Спину выпрямил, руки на коленях сложил, и Евдокия против воли уставилась на них.
— Трогай, — крикнул пан Острожский. — А я вам, панночка, удивляюся… вокруг вас столько людей достойных, а вы себе выбрали…
…крупные ладони стали еще больше. А пальцы сделались короче и толще. Ногти почернели, вытянулись.