И для чего? Уж не ради одного конкурса… титул – это, конечно, приятно… но что к нему? Небольшое имение? Небось среди конкурсанток не было бедных, кроме разве что той смуглявой панночки… нет, само проклятие, ежели покупать, станет дороже имения. И значит, не в деньгах дело.
В ревности?
В желании примерить Алмазный венец, сотворенный мастерами-гномами? Кто-то и вправду верит, что, надев его, отсрочит старость?
Или не венец нужен, но сам статус первой красавицы, позволяющий остаться при дворе?
Нехорошо как… неспокойно…
Евдокия погладила портфель, велев себе не паниковать раньше времени. Проклятие? Неприятно, но… когда речь идет о крупном тендере, можно ждать не только проклятия. И лунная слезка, которую Аленка поклялась не снимать, защитит…
Лихослав Вевельский явился пред светлые очи генерал-губернатора немедля и был удостоен внимательного, если не сказать излишне внимательного, взгляда.
Пан Зимовит обошел его слева.
И справа.
Дотянулся до волос, пощупал.
– Зубы показать, ваше превосходительство? – Лихослав раздражался.
Неспокойно ему было.
И неуютно. Честно говоря, он успел мысленно проклясть и колдовку, в ловушку которой вляпался; и полкового целителя, изрядного коновала, большей частью пребывавшего в состоянии глубочайшей алкогольной задумчивости, криворукого и равнодушного; и собственную невезучесть, и неспособность смириться с тем, что, чувствуя себя здоровым, он меж тем к воинской дальнейшей службе был негоден.
…лет через пять, когда сама собою развеется, расползется серая петля, сердце захлестнувшая.
…если развеется еще.
…а и то твердят: повезло… одна беда от другой сберегла. И как сберегла, когда обе с Лихо и остались?
– Не дерзи, – спокойно ответил пан Зимовит. – Надо будет, покажешь и зубы и хвост.
– Хвоста у меня нет.
– Да? Совсем нет? Или периодически нет?
– Совсем, – глядя в глаза пана Зимовита, ответил Лихо.
– Это хорошо, что совсем… это правильно… вашему семейству одного хвостатого с избытком будет… Что, не привык к мирному житью?
– Не привык.
– А понимаешь ли ты, дорогой мой, – палец генерал-губернатора уперся в грудь, – чем тебе это грозит?
– Да. Объяснили.
И объяснял уже местный, познаньский целитель, при храме Иржены-заступницы обретавшийся. Он был полноватым и рыхлым, в безрукавке зеленой, надетой на голое тело. И Лихослав, слушая целителя, глядел на пухлые руки его, все в младенческих перевязочках, на полные пальцы и розовые, аккуратно подпиленные ногти.
Глядел и думал, что не бывает так.
Ему ведь не больно… когда вляпался, тогда да, больно было, и так, будто бы его, Лихослава, наизнанку вывернули. Даже когда навий волк подрал, и то не так болело. Задыхался, и кричал, и плакал от боли кровавыми слезами… и руку полкового целителя, проспиртованную и грязную, помнит: как давила на грудь, продавливала, и как заскорузлые пальцы пробирались внутрь. Тогда от них разливалась упоительная прохлада…
…они подцепили и вытащили осколок проклятия.
…вот только сопряженного целитель не заметил, позволил корни пустить, и теперь, только если с сердцем. Так целитель и сказал, поглядев на Лихослава с жалостью.
Странно.
Потом, дома, запершись в комнате, Лихослав разделся и долго, внимательно разглядывал себя, выискивая на коже следы. Кожа была белой, с красноватым отпечатком целительской ладони, который, впрочем, таял. Лихослав поворачивался и так и этак… ничего не увидел.
…вот от навьего волка подарочек, тот чувствовался, что бессонницей, появлявшейся на полную луну, что щетиною – сколько ни брейся, а все одно вылезет, – что смутным беспокойством, запахами, которыми мир наполнялся и переполнялся, а Лихо не умел от них защититься.
– Объяснили, значит, – генерал-губернатор вдруг разом потерял к Лихославу интерес и вернулся за стол, – а тебе все одно неймется… служить, значит… верой и правдой…
Уши Лихослава полыхнули, до того глупыми в исполнении пана Зимовита звучали привычные обороты.
Служить.
А что ему еще делать? Отцу уподобиться и по актрискам пойти? Или в клабах обжиться, спуская остатки семейного состояния за карточным столом? По-
