…и в вагоне пульмановском, личном его превосходительства.
Приглядывала и дивилась тому, до чего нехороша батюшкина акторка. Неужто и вправду этакая дура? Или притворяется? Взгляд-то живой, лукавый… точно притворяется…
И злость разбирает, душит просто-таки. Знал же батюшка, сколь важен этот конкурс для Лизаньки, а все одно отправил конкурентку, будто бы иного способа свои дела устроить не нашлось. Не мог родной дочери задание доверить?! А эта, чернявая, наверняка знает, под какой личиной Себастьянушка скрывается. И своего не упустит.
Мысль о том, что не все окружавшие Лизаньку девушки желают породниться с ненаследным князем Вевельским, в голову Лизаньке не приходила. И оттого мучилась она злой ревностью, не имея способа гнев свой выплеснуть.
– А у нас в городе, – сказала акторка низким голосом, прижимая к груди ужасающего вида ридикюль, – не принято соперниц проклинать!
Ей не ответили.
Ядзита, достав вышивку, устроилась у окошка. Габрисия заняла кресло в углу, откуда и наблюдала за прочими. Гномка обошла вагон, придирчиво изучая обстановку его, к слову, весьма роскошную. Сделанный по специальному прожекту, вагон более напоминал небольшую гостиную, исполненную в пурпурно- золотых тонах. Здесь нашлось место низким диванчикам, обтянутым телячьей кожей, и банкеткам, и креслицам, до того изящным, что выглядели они вовсе кукольными, столикам и очаровательному полукруглому бюро с нефритовой инкрустацией.
Карезмийка, устроившись на полу, тяжко вздохнула…
– Быть может, – осторожно заметила Иоланта, трогая витой позолоченный шнур, – Мазена сама виновата? Радомилы многих… злили.
– О да, а у Мазены норов и вовсе был сволочным. – Эржбета расправила полосатые юбки дорожного платья и достала свой блокнотик. Что она пишет? Спросить? Неудобственно как-то. – Уж поверьте мне… и да, я не собираюсь делать вид, что мне безумно ее жаль.
Паровоз издал протяжный гудок, но с места состав не тронулся.
Лизанька собралась было присесть в кресло, широкое и весьма удобное с виду, но была остановлена самым невежливым способом. Рыжеволосая девица, смутно знакомая, дернула Лизаньку за руку и, указав куда-то в угол вагона, сказала:
– Там твое место.
– Это еще почему?
Богуслава. Точно, Богуслава Ястрежемска, единственная дочь князя Ястрежемского…
…красива, конечно. Кожа, как у всех рыжих, белая, фарфорово-прозрачная, волосы – огонь, глаза, по-кошачьи зеленые, щурятся недобро, оглядывают Лизаньку этак с нарочитой неторопливостью, заставляя ощутить собственную ничтожность.
– Потому, что не следовало писарчуковой внучке в шляхетные панны лезть, – с явным удовольствием сказала Богуслава.
И руку стиснула.
Вот тварюка!
– Отпусти, – сказала Лизанька, в зеленые глаза глядя прямо, с вызовом. Отступаться она не собиралась, – пока космы целые.
– Прекратите! – Панночка Ядзита отложила шитье. – Мне кажется, места здесь всем хватит…
– Особенно теперь, – хихикнула Иоланта. – А там, глядишь, еще кого-нибудь проклянут, и совсем вольно станет…
Богуслава руку разжала и от кресла оттолкнула.
Пускай себе.
Лизанька не настолько глупа, чтобы в драку лезть. С этой стервой она потом сочтется…
– Конечно, садитесь, панночка Богуслава. Простите, не узнала сразу. – Лизанька отступилась. – Волноваться заставила… а в вашем возрасте волнения вредны…
– Что ты хочешь сказать?
– Что тебе, дорогая, двадцать два уж минуло, – с неприятной улыбкой уточнила Габрисия, – или ты забыла, Славочка, как мы намедни твой день рождения праздновали? Скажи, он так и не явился?
– Кто? – Ядзита вытащила темно-зеленую нить.
– Себастьян Вевельский…
…Богуслава скривилась и буркнула:
– Нашли, о чем говорить… явился… позже… прощения просил…
– На коленях? – Габрисия от расспросов, несомненно, получала удовольствие. Вон как порозовела… и даже улыбалась почти живою улыбкой.
– На коленях, конечно… и подарок подарил… от королевского ювелира. – Гордо задрав остренький подбородок, Богуслава опустилась в отвоеванное кресло.
Лизанька же заставила себя улыбаться.
Ну, папенька, спасибо вам огромное! С вашей-то щепетильностью урожденной того и гляди без жениха останешься. Значится, этой рыжей паскудине
