И пишу тебе письмо, потому как нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался…
Следующую каплю Себастьян поймал мизинцем в полете и, палец в рот сунув, громко сказал:
– А у нас в городе чернила синие!
…и вправду темно-багряные смотрелись несколько… странно?
…а потому хочу благодарствие свое выказать и почтение превеликое к тебе. Как здоровье твое? Как поживает супружница твоя? Глядючи на сотоварок своих, поминавши я ея добрым словом, поелику лишь ея стараниями благоденствую ныне и нервами обладаю крепкими…
Очередная клякса украсила послание. Почерком панночка Тиана обладала выразительным, по-детски округлым, и буквы выводила тщательно, высунув в приливе старания окрашенный чернилами язык.
Прибыла я в Познаньск третьего дня, ехала тяжко, медленно, особливо долго на Сермяжьем перегоне стояли. И там я вспомнила, добрый мой дядечка, как говорил ты мне, чтобы не думала брать расстегаев у лоточниц, дескать, несвежее в них мясо сувают. А я уже купивши была, потому как оголодала дюже, и сил моих никаких не было, но понюхала, и вправду нехороший от тех расстегаев дух шел. Небось уж дня два как порченые, но с чесночком густо замешенные, чтоб, значить, запах отбить. Не стала я их ести, тем едино, твоими наставлениями премудрыми и от ослабшего живота спаслася.
А в Познаньске уже извозчик долго меня по городу катал и цельный сребень, скотина хитроумная, содрать пытался, тогда как работы было на два медня всего! Проторговались час, а он еще сплюнул, обозвавши меня срамным словом, которое девице пристойной знать не полагается, но я все одно знаю, ибо это самое слово вы пользовамши, когда с паном Аврельевым в бостон играть изволили и ему на последнем круге козырь выпал.
Не понравилась мне столица, дорогой мой дядюшка, злые люди, да все с придурью.
А генерал-губернатор и вовсе страх перед Ирженой-милосердицей потерямши, в доме своем статую голой бабы поставил, мнит, дескать, истина эта работы италийского мастера. Дом-то у него преогроменный, какового небось и у мэра нашего нетути, ни у твоего, дорогой мой дядечка, приятеля, за которого ты меня сватать изволил.
Себастьян прикусил перо.
Нет, он не сомневался, что Евстафий Елисеевич послание истолкует верно, припомнит давнее дело с Сермяжьим переулком, где душегубствовал судейский писарь, мстительным духом одержимый. Но вот как изложить остальное…
Прямо.
А еще одну девицу из конкурсанток прокляли! Две же с нею осталися, и значится, только десятерых нас тепериче, об чем иные красавицы вовсе скорби никакой не имеют. Так нас до Гданьску и привезли, где мэр самолично встречал и кланялся, и супружница его кланялась, и сыновья кланялись. И все-то нам радовались, цветами задаривали. Мне-то целых два букетика принесли, правда, один совсем плохонький, поистрепавшийся, а вот панночке Габрисии прехорошенькую розу да без карточки небось от тайного поклонника. Но покудова ехали, она эту розу выкинула.
Предупреждая беспокойство твое, любезный дядечка, спешу сказать, что поселили нас в Цветочном павильоне, куда мужчинам ходу нет никак, даже на минуточку или две, и честь нашу будут блюсти строго. Панна Клементина днесь много говорила про всяческие добродетели, прямо как супружница ваша, которая меня недолюбливает, хотя я никакого ей повода не давала и вновь же в ножки кланяюсь, за науку благодаря.
А после речей нас отвели в комнату, велели разоблачиться и мерки снимали. Хочу то сказать, любимый мой дядечка, что все конкурсантки одна другой краше, и ни у кого-то изъяну нет, только у меня хвост один. Меня из-за энтого хвоста выгнать хотели, но потом забоялися скандалить, когда сказала я, как вы меня научили, вот я и осталась. А панна Клементина за тое, что спорила, крепко меня невзлюбила. И дала комнату незабудковую, с зеркалом преогромным, которое почти напротив окна висит.
Ты не переживай, милый мой дядюшка, окна хорошие, не сквозят и от ворья всякого решетками забраны, красивыми очень, аккурат такие у пана Сигизмундова стоят. Помнишь, в прошлым годе, когда семь особняков обнесли, евойный не тронули, небось с решетками связываться забоялись. А зеркало я покрывальцем накрыла, потому как помню, что матушка моя покойная, твоя разлюбимая сестрица, говаривала, что луна, в зеркале отраженная, красоту тянет? Нет уж, красота мне моя вся понадобится.
А еще нас панна Клементина голодом морить вздумала…
– Панночка Тиана, вы еще долго писать собираетесь? – Вышеупомянутая Клементина стояла, сложив руки на груди, и, белые, они выделялись на сером невзрачном ее наряде.
– Не-а, мне уже немного осталось!
– Вы весьма многословны…
Намек, что другие с заданием справились? И теперь ждут единственно панночку Белопольску?
– Так ведь вы сами, панна Клементина, сказали, чтоб писала обо всем, чего волнует. А меня много чего волнует! Вот у нас в городе такого нет!
– Какого?
