– Наступает час фиалки…
– Что за чушь? – Эржбета вертела на пальце белое колечко, глядя на него с удивлением, точно сама не могла понять, откуда взялось оно.
– Не чушь, – поддержала эльфочку Ядзита. – Это ведь Цветочный павильон, и часы здесь тоже цветочные… десять – фиалка… одиннадцать – болотная лилия…
…незабудка была двенадцатой.
А первым номером, чайной розой, шла Иоланта. И в этом наверняка был собственный скрытый смысл… впрочем, о нем Себастьян решил подумать завтра…
Евдокия ворочалась в постели, хотя в прежние-то времена бессонницей она не страдала. Тут же все было не так. Кровать – узка, перина – тонка, и под нею чувствовался соломенный комковатый матрац. Сквозь гардины, расшитые гиацинтами, пробивался лунный свет, и тени шелковых цветов ложились на пол. Они шевелились, отчего становились похожи на крупных тараканов…
…тараканов Евдокия терпеть не могла. И, спустив руку с кровати, нашарила туфлю.
С туфлей и револьвером ей было поспокойней… и зеркало, завешенное покрывалом для порядку и из врожденной предусмотрительности, не внушало прежнего страха, но и спокойствия не добавляло.
Ко всему, голод мучил.
Спаржу Евдокия любила чуть меньше, чем тараканов, сразу вспоминая няньку-австриячку, каковая полагала вареные овощи залогом детского здоровья…
…она вздохнула, понимая, что заснуть не выйдет, и села в кровати, сунула пальцы в волосы.
Хотелось пить.
И есть.
– Проклятие! – Евдокия подтянула горловину ночной рубашки, которая норовила совершенно неприлично сползти с левого плеча, ну или с правого.
Да и сама по себе была… неуютной. Коротенькая, едва-едва колени прикрывает, сшитая из тончайшего полупрозрачного батиста, отделанная кружевом, она навевала мысли… почти неприличные. И Евдокия рубашку бы сняла, вытащив свою, из дома взятую, пусть и не такую нарядную, но зато уютную, разношенную и мягкую, но… вещи изъяли.
– Дважды проклятие, – Евдокия рубашку дернула, понимая, что злость, ею испытываемая, иррациональна, – и трижды!
Прежде Евдокии редко приходилось испытывать подобное смятение. Она поднялась, обошла комнатку, открыла шкап и закрыла, поправила покрывало на зеркале, подняла ленту… и, конечно, туфлю… подвинула канделябр… и не удержалась, выглянула за дверь.
Пусто.
И темно.
Нет, темнота не та, непроглядная, дикая, каковая бывает в старых шахтах, но полупрозрачная. И глаза, привыкая к ней, различают очертания предметов. Резные рамы, белесые статуи, часы… узор на ковровой дорожке… двери… двери заперты. В этом крыле Евдокия одна, и эта очередная странность уже не вызывает ничего, помимо глухого раздражения.
Что происходит в этом доме?
…за спиной раздался вздох. И Евдокия замерла. Она вдруг поняла, что стоит в центре коридора, хотя не помнила, чтобы сделала больше одного шага, но собственная комната осталась где-то позади, потерявшись среди иных, запертых дверей.
Где-то далеко и гулко часы пробили полночь…
– Кто здесь? – Евдокия покрепче сжала туфельку, радуясь, что обувка пусть и домашняя, но на невысоком остром каблучке. И подошва крепкая… и вообще, у нее револьвер имеется…
Чего бояться?
Нечего.
Она же не испугалась тех разбойников, которым вздумалось маменькин экипаж остановить… и стрелять пришлось промеж глаз. Потом еще у Евдокии руки дрожали при мысли о том, что она, Евдокиюшка, живую душу загубила… но потом, а в тот самый миг, когда дверца открылась и в экипаж сунулась кривая разбойничья харя с рваными ноздрями да клеймом на лбу, Евдокия думала лишь о том, хватит ли на всех патронов…
…и в прошлом году, когда на рудниках бунт приключился…
…и давно уже, в позабытом прошлом, когда фабрику подпалили…
…и мало ли в короткой, хотя не такой и короткой, Евдокииной жизни приключалось всякого, по-настоящему недоброго, а тут… подумаешь, дом пустой.
Старый.
Коридор… и ступает кто-то… рядом, близко… Евдокия идет, и он за нею. Дышит, и от дыхания его волосы на шее шевелятся, а кожу будто бы холодком обдает. Стоит остановиться, и этот, невидимый, тоже замирает. Обернешься, и нет никого.