…и в прочувствованной речи Лихослава теперь виделась своя правда…
…а почему бы и не выйти за него замуж? Он молодой, красивый…
…в карты играет, сам признался…
…и у семьи долги, а значит, только за картами дело не станет. И вообще, к вопросу будущего замужества Евдокия собиралась подойти серьезно, по- деловому. И следуя собственному же решению, она открыла записную книжку. Понюхав пальцы, от которых, несмотря на лавандовое мыло, пахло точно так же, как от вчерашних маргариток – чесноком и острыми приправами, – Евдокия вывела первое имя…
Лихослав.
Нет, она не всерьез, она ради порядка исключительно…
…и что она знает?
Неглуп, что, несомненно, плюс… хорош собой, а вот это уже в недостатки пойдет… и склонность к азартным играм… а вот честность – в достоинства… и, пожалуй, с таким у нее получилось бы жить если не в любви, то хотя бы во взаимной симпатии, которая мало хуже.
Глядишь, и договорились бы…
…он бы не вывозил любовниц в свет и попридержал бы запросы родни, а Евдокия, как и прежде, занималась бы делами… и титул ей вовсе не нужен. Титул, если хорошенько разобраться, никаких преимуществ в жизни не дает, проблемы одни…
Значит, титул – к недостаткам…
Евдокия вздохнула, снова понюхала пальцы и решительно добавила в список достоинств колбаски… на этом ее изыскания были прерваны стуком в дверь.
Стучали долго, настойчиво. Пришлось открывать.
– Панночка Евдокия… – На пороге стояла женщина в белом форменном платье с волосами, прикрытыми наметом[19] . Она старательно глядела в окно, не замечая, казалось, ни самой Евдокии, ни покрывала, которое так и свисало с зеркала. – Вас спрашивают.
– Кто?
– Мужчина. – Горничная произнесла это таким тоном, что Евдокия разом ощутила себя женщиной падшей, недостойной. Впрочем, ощущение длилось недолго.
Упомянутым мужчиной был пан Стесткевич, каковой прогуливался вдоль каменной лестницы, кося серым оком на забранные решетками окна. Причем косил он попеременно то правым оком, то левым, и лицо его приобретало некое престранное, хитроватое выражение, будто бы он, Грель Стесткевич, ведал нечто неизвестное Евдокии… и не только ей.
– Ах, панночка Евдокия, – он кинулся к ней, снимая шляпу, кланяясь низко, оною шляпой едва ли не щебень с дорожки сгребая, – позвольте сказать, что вы сегодня просто прелесть до чего хорошенькая!
И к ручке припал, прилип влажными губами.
– Сегодня?
– И всегда, панночка Евдокия! Всегда! Но сегодня – особливо! – Он не спешил ручку отпускать, мял, поглаживал и, хитро изгибаясь, умудрялся смотреть в глаза.
Причем снизу вверх, с умилением и восторгом, которому Евдокия ни на грош не поверила.
– Что вам надо? – спросила она, с трудом удерживаясь, чтобы руку не вытереть о подол платья. Останавливало, во-первых, понимание того, что платье было не из дешевых, шитое из шелка да с отделкою лентами и блондом[20], оно гляделось столь роскошно, что Евдокия чувствовала себя в нем неуютно.
Не привыкла она к подобным нарядам.
– Вас надобно, – с придыханием ответил Грель, порываясь припасть и ко второй ручке. – Панночка Евдокия! Я больше не имею в себе сил молчать…
– Какая жалость…
Евдокия позволила увлечь себя к розовым кустам, весьма густо обсыпанным розовыми же бутонами. В тени их раскинулись поля маргариток…
Р-романтичненько.
– Я в вас влюбленный!
Ложь и наглая, как амулет подсказал, хотя на сей раз и без подсказки все очевидно было.
– И давно? – Евдокия спрятала руки в рукавах, и пану Грелю не осталось ничего, кроме как мять жесткие поля соломенной его шляпы.
Он нахмурился было, но скоро взял себя в руки и, прижав шляпу к груди, ныне украшенной букетиком фиалок, признался:
– Давно! С первого же взгляда! Но я не смел!
Он ударил себя кулаком в грудь.
– Чего не смели?
