черной-то канве?
…и говорят, будто бы она троих женихов схоронила, а выглядит мирной. Почему папенька не арестует ее? Отравительница…
…сердце екнуло, а вдруг, да и Лизаньке подсыплют отравы?
Всякое случиться может.
…карезмийка вон вчера слегла с желудочным расстройством. Сама ли? Медикусы, которые Клементиною допущены были к больной, все как один на южную лихоманку пеняют, сугубо карезмийскую пакость, при которой не токмо животом человек мается, но и сыпью.
На сыпь Лизанька, как и прочие, глазела издали, прижимая к носу платочек… и известию, что карезмийка из конкурса выбыла, обрадовалась. Не то чтобы чуяла в ней соперницу, но вот…
…а все-таки если не лихоманка?
Если отравили?
От пятерых уже избавились, а там и до Лизаньки черед… нет, папенька этакого произволу не допустит… Лизанька ему писала.
И маменьке тоже. Для надежности.
– Вот у меня на погоду мигрени случаются часто, – заметила Габрисия.
Эта заговаривала редко, словно слова берегла. И сейчас, проронив фразу, замолчала, уставилась на собственные руки, и надо сказать, что хорошие, с узкими ладонями, с тонкими пальчиками, аккурат такие, какие должны быть у шляхетной панночки древнего рода.
Вот своих рук Лизанька стеснялась.
Толстоваты были запястья, и еще косточки торчали, не изящно, а этак, выпукло, некрасиво, будто бы намекая, что в шляхетные панночки Лизанька при всем своем желании не попадет. Больно ей хотелось… она вообще здесь по собственной надобности…
…правда, надобность оная появлялась не так уж часто, и все больше крутилась вокруг девицы с косой. Девицу звали Евдокией, и была она дочерью купчихи-миллионщицы…
…везет некоторым.
А папенька-то, с его урожденной скромностью, и окороков, которыми купцы к зимнему празднику привычно кланялись, стеснялся, отсылал бы, когда б не маменька… дескать, негоже воеводе самому взятки брать, ежели оный воевода со взяточничеством в рядах познаньской полиции борьбу ведет.
Толку с той борьбы. Права маменька, говорившая, что как брали, так и будут брать, и папеньке бы не воевать с ветром, а иметь свой малый процент…
…в общем-то, глядишь, и не увивался бы старший актор за Евдокией Ясноокой, в которой ничего-то, помимо маменькиных миллионов, не было… истинно говорят, что девицу красит приданое. А что за Лизанькою папенька даст? Несчастные десять тысяч? Поместье, пожалованное генерал-губернатором за верную службу? Так то поместье на самой, почитай, границе… толку-то с него…
Обидно.
И обида заставила Лизаньку прикусить губу.
– Я пойду прогуляюсь, – сказала она громко, и Клементина, следившая за красавицами, нахмурилась, но запрещать не стала, предупредила лишь:
– Панночка Елизавета, будьте так любезны вернуться к ужину.
Вернется.
К ужину, к треклятому шпинату и вареной капусте, к паровым безвкусным котлеткам, травяному чаю и пустой болтовне…
Из Цветочного павильона Лизанька выпорхнула.
Ах, до чего душно, тяжко на сердце! И душу терзает неясная тревога…
– Панночка Лизавета! – окликнули ее, и голос этот – тихий, бесцветный, – заставил Лизаньку подскочить. – Панночка Лизавета, я…
…крысятник появился будто бы из ниоткуда. Неопрятный. Еще более жалкий, чем Лизаньке запомнилось, пусть бы и вырядился он ныне в темную куртку с эмблемою, какие носили местные сторожа. Куртка была ему велика, карманы ее топорщились, а на шее крысятника ярмом висела древняя камера.
– Панночка Лизавета, – сказал он, норовя заглянуть в глаза, – я вас ждал.
– Зачем?
Лизанька подобрала юбки.
Отчего-то мысль, что этот ничтожный человечишка к ним прикоснется, пусть бы и ненароком, была Лизаньке неприятна. И глядя на крысятника, который застыл, не смея сдвинуться с места, она думала, что зазря с ним связалась.
Заплатила еще…
И чего, спрашивается, ради?
Она ведь и сама-то великолепнейшим образом справилась. Да и было чего справляться, все ж очевидно. И этот еще недавно казавшийся весьма полезным человек ныне превратился в человека бесполезного, а то и вовсе опасного.
Приехал.