Свеча погасла?
Сквозняк?
Так свечи на сквозняке-то гаснут… а прочее – игра воображения… расшалилось оно…
– Евдокия? – Голос Лихослава был низким, надсаженным.
– Тут я… – Она убрала руку с его плеча.
Неловко вдруг стало. А отчего – не понять.
– Тут. – Он развернулся и потерся лбом о плечо. – Ты тут… а там что?
– Не знаю…
– От него Серыми землями пахнет.
Его дыхание опаляло, будто и не было ни халата, ни рубашки ночной… и стыдно, и страшно глупым девичьим страхом, неуместным в двадцать семь-то лет…
– Плохо пахнет…
– Оно ушло. – Евдокия провела по щеке, удивляясь тому, до чего жесткою стала щетина… – Ушло оно. И не вернется. А если вернется, то у меня револьвер есть…
– Пули серебряные нужны. Завтра принесу. – Он не стал ни спорить, ни уговаривать уйти, будто наперед зная, что Евдокия не согласится. И ладно бы только она одна была, тогда бы уж точно не осталась в странном этом доме, но есть же Аленка.
Уперлась. Должна, мол… а кому и что должна – не говорит. И тянет пожаловаться, на Аленку, на Греля, слова которого из головы не идут, на собственную жизнь, казавшуюся такой правильной, а тут вдруг…
– Ты что, Евушка? Испугалась? Это призрак… всего-навсего призрак… призраков не встречала?
– Нет. Не таких…
Она не плачет, просто плохо вдруг стало, муторно до того, что хоть волком вой. А Лихослав обнял и держит крепко, и хорошо в его руках, спокойно как- то, пусть слезы все одно в глазах стоят. И Евдокия, позабыв о гордости, тихонько всхлипывает. Не из-за призрака… и вправду, нашла себе забаву – тумана бояться, но потому что… потому что хочется…
…а Лихослав утешает.
Бормочет на ухо слова ласковые…
И щекою о щеку трется. Колючий.
Теплый.
Родной… такой родной, что просто страшно…
– Расскажи…
– Про что?
– Про призраков…
– Сейчас, Евушка, погоди. – Отпустил, и Евдокия руки разжала, хотя тянуло вцепиться в него что есть силы и не отпускать. Потому как темень, потому как жуть и на сердце неспокойно.
– Я здесь. – Лихослав коснулся лица пальцами…
…жесткими и острыми, будто когтями.
– Я здесь, – сказал. – Рядом. Свечу вот зажгу… живой огонь – лучшее лекарство… призраки или же мари – создания бестелесные… наш полковой ведьмак говорил, что это – остатки… не души, он как-то хитро так выворачивал… вот бывает, что в человеке много ненависти… или боли…
Огонь не желал зажигаться.
Щелкало кресало, рождало искры, но те соскальзывали с нити-фитиля. И Евдокия всякий раз вздрагивала, оборачивалась на черную гладь треклятого зеркала: вдруг да подернется она дымком, выпуская не то призрака, не то марь…
Но голос Лихослава, почти прежний, звучал спокойно.
И свеча все же занялась.
– И тогда после смерти душа его отходит к богам, тело – в землю, а вот ненависть и боль остаются. С ними – и память… так появляется марь. Своих сил у нее нету, вот и тянет чужие… является людям, мучит, пьет их… от одной-то вреда немного… страху наведет, тоски… а вот ежели стаей… до смерти заморочат… прости, Евушка, не то на ночь рассказываю. Совсем глупый.
– Нет. Я… не из пугливых.
Одной свечи мало, чтобы темноту разогнать. Но и достаточно, страхи отступают… его рука жесткая, с какой-то чересчур широкой ладонью, а пальцы мерещатся коротковатыми…
И Лихослав осторожно высвобождает их.
