Кошак отрывался плохо, орал и цеплялся когтями, а из заветной дыры, сквозь вой доносилось обрывочное:
– И еще говорили, что я – отрада души вашей… свет в окошке… надежда…
Кошак плюхнулся на коврик и притворился мертвым.
– Мой Уголечек! – Старушенция с несвойственной годам ее прытью – все-то они притворяются немощными – подскочила к Гавелу и отвесила пинка.
– Что вы творите!
– Да я тебя, живодера, засужу!
Она попыталась вновь дотянуться, но Гавела жизнь научила уворачиваться от пинков, и он, хитро выгнувшись – отходить от дыры жуть до чего не хотелось, – уловил-таки:
– Вот! Говорили. А жениться, значит, не хотите. Попользовались и бросили… обесчестив!
– Прекрати! – рявкнул Евстафий Елисеевич басом. – Что за…
Кошачий обиженный вой слился со старушечьими стенаниями.
Этак и вправду полицию вызовет. И Гавел не без сожаления отполз от дыры. Последнее, что он услышал, был сиплый голос ведьмака, в котором звучало неясное удовлетворение:
– Не люблю баб. Стервы они. И истерички.
В кои-то веки Гавел всецело разделял точку зрения клиента. Впрочем, выбравшись из доходного дома, он не ушел далеко, но сунул пару медней ленивому дворнику, который весьма охотно всучил доброму господину и форменный фартук, и высокую шляпу, и метлу с совком.
Долго ждать не пришлось.
Первым конспиративную квартиру покинул Аврелий Яковлевич.
– Любезный, – старый маг швырнул монетку, и Гавел, поймав ее, согнулся в поклоне, – пролетку поймай… да чтоб коняшка не совсем заморенная.
Сребня дал.
И выглядел Аврелий Яковлевич донельзя собой довольным. Он стоял, опираясь на массивную трость, оглаживал окладистую свою бороду и мурлыкал под нос препошлейшую песенку.
– Сердце красавицы… – неожиданно прорезавшимся тенорком запел было маг, но спохватился и, крякнув, похлопал себя по внушительному животу.
Сев в пролетку, вдруг вовсе расхохотался, чем премного напугал и лошаденку и смурного извозчика. Ему Аврелий Яковлевич, поднимая воротник модного, о шести пелеринах, плаща, бросил сребень и велел:
– Гони в «Королевскую цаплю», да с ветерком, милейший…
Столь удивительно хорошее настроение королевского ведьмака, известного дурным своим характером, было само по себе явлением редкостным, а потому внушающим Гавелу закономерное подозрение. Он долго глядел вслед пролетке – лошаденка и впрямь пошла споро, разгоняя суетливых жирных городских голубей – и думал о своем…
…все-таки трое?
Оргия на казенной квартире?
…тут и мздоимство, и прелюбодеяние… и ложь… и многое из этого случая вытрясти можно, ежели рискнет главный редактор с Аврелием Яковлевичем связаться.
…хотя, если писать осторожненько, намеками…
Додумать Гавел не успел, а ведь в голове родилась уже первая фраза будущей изобличительной статьи, но тут, приоткрыв дверь, из парадной важно выплыл Евстафий Елисеевич.
Познаньский воевода был красным, точно рак, и нервным. Он озирался, щипал себя за подбородки и то и дело оглядывался на спутницу…
Гавел отступил в тень, выставив между собой и воеводой метлу. Не то чтобы он надеялся спрятаться за тонкою ее ручкой, но опыт подсказывал, что людишек служивых обыкновенно не замечают. И сейчас рассеянный взгляд Евстафия Елисеевича лишь скользнул по Гавелу.
– Дорогой, – томным голосом произнесла барышня, – куда ты так спешишь?
Она шла осторожно, покачиваясь и как-то слишком уж высоко задирая подол зеленого платья.
– На службу, – сквозь зубы ответствовал воевода. Он подслеповато щурился, выглядывая свободную пролетку, но улица, как назло, была пуста.
– А я?
– А ты… – О, каким преисполненным страсти взглядом одарил воевода спутницу…
Гавел незаметно нажал на рычажок, и камера тихонько щелкнула. Оставалось надеяться, что на это свидание Евстафий Елисеевич не прихватил следящего амулета…
– Ты, моя дорогая…
…а девица пусть и прятала личико за густой вуалью, но чуял Гавел: хороша была необыкновенно. Высокая и по-цыгански смугловатая, с копной черных волос, кое-как стянутых зеленой атласной лентой, она держалась с какой-то невероятной, вызывающей даже легкостью, будто бы не было в нынешней
