ситуации ничего-то необычного.
…и все-таки трое…
– …отправишься домой… – выдохнул познаньский воевода, стискивая в руке платок.
А ведь нервничает добрейший Евстафий Елисеевич.
И на спутницу свою поглядывает уже не со страстью, но с раздражением… Гавел вновь спустил рычажок, запечатлевая парочку, если не для истории, то для «Охальника».
Пролетка все же показалась.
Евстафий Елисеевич помог спутнице – кого-то все же эта дама напоминала Гавелу, но он отогнал несвоевременные мысли, позже посидит, подумает над снимками – сесть в коляску.
…любезно поданная рука…
Снимок.
И познаньский воевода, придерживающий даму за талию…
Снимок.
Сама она, неловко замершая с задранною юбкой…
Еще снимок…
…а ведь чулок нет. И юбки всего-то две, не говоря уже о том, что корсаж затянут неплотно, да и платье в беспорядке пребывает…
…и все-таки жаль, что лица не разглядеть…
Гавел, забыв про метлу, то и дело нажимал на рычажок… и когда пролетка унеслась, увозя и смущенного воеводу, и его спутницу, он выдохнул с превеликим облегчением.
Прислонив метлу к тумбе, он снял фартук и бросил взгляд на часы. Если поспешить, то успеет он и со статьей, и со снимками…
На следующий день Данута Збигневна, купив скандальную газетенку – делала она это исключительно назло супругу, утверждавшему, будто бы ничего-то хорошего на желтых страницах не будет, – с удивлением и ужасом узрела снимок этого самого супруга.
И добре бы одного.
Нет, Евстафий Елисеевич, за тридцать лет беспорочной семейной службы не замеченный не то что в измене, в покушении на оную, ласково придерживал под локоток чернокудрую курицу.
– Что… – Данута Збигневна сумела дождаться супруга со службы и даже не швырнула ему в лицо растреклятую газетенку, для чего ей потребовалась вся выдержка, – что это такое?
Евстафий Елисеевич, которому уже доложили и о статейке, и о высочайшем недовольстве – где это видано, чтобы человек, ратующий за семейные ценности, с любовницей встречался? – побагровел:
– Даночка, ты все неправильно поняла!
…и ладно бы встречался тихо, как иные люди делают, но нет же, грешит прилюдно…
– Я… я все могу объяснить!
…и на оплаченной полицейским ведомством квартире…
Отчего-то генерал-губернатора особенно оскорбил факт пользования казенной недвижимостью не по назначению. И если князю удалось-таки объяснить случившееся, то с женой было сложнее.
Она ждала.
Стояла, возвышаясь над Евстафием Елисеевичем, и газету в руке сжимала этак выразительно… а во второй – скалку.
– Это… эта девушка – специальный агент, – выдохнул он, пятясь к двери. – Дануточка, пойми, этот конкурс… нам нужно, чтобы участвовал наш человек…
– Конкурс?
– Именно. – Познаньский воевода отобрал газетенку. – Но это тайна… государственная… девушка просто выполнит задание… я ее инструктировал.
Пожалуй, другим разом Данута Збигневна поинтересовалась бы, что за инструктаж был и отчего проводился он не в кабинете воеводы, но на какой-то тайной квартирке, однако она была женщиной в целом разумной. И прикинув, что если эта курица собирается в конкурсе участвовать, то о супружеской измене речи не идет…
– Только никому, Дануточка, – взмолился Евстафий Елисеевич, мысленно проклиная того репортера, которому случилось вычислить квартирку.
…и свою невнимательность.
– Конечно, дорогой. – Она позволила поцеловать себя в нарумяненную горячую щеку. – Я никому не скажу…
…вот только теперь стало понятно: кого напоминала ей эта акторка.
Хитроумную, навязчивую трефовую даму, которой все не сиделось в колоде.
