– Ладно, – решилась сестрица, – как-нибудь…
Боится? Чего?
С офицерами даже веселей, а то как подумаешь, что два дня предстоит провести в компании Евдокии и папеньки, и враз тоска нападает. Нет, сестрицу старшую Аленка любила, но притом категорически не понимала.
Она ведь красивая, а как вырядится…
Платье это серое, из плотной рыхлой ткани, застегнутое на два десятка мелких пуговок. Не платье – панцирь, из которого Аленке сестрицу хотелось вытряхнуть. И шляпу с низко опущенными полями содрать. И перчатки нелепые кожаные, слишком мужские с виду, выкинуть.
…к нарядам Евдокия проявляла редкостное равнодушие.
Все-то ей недосуг, все-то она занята, отгородилась бумажками своими от всего мира и делает вид, будто счастлива.
Разве так можно?
И зонт дурацкий, мужской, держит наперевес, упираясь острием в пухлый живот проводника.
– Идем, – заявила Евдокия, решительно отмахнувшись от протянутой руки. Юбки подхватила и сама поднялась по железной лесенке.
Вот разве так можно? Женщина должна быть хрупкой, беспомощной… хотя бы с виду.
Тем более когда ступеньки такие… высокие… и узкие… и совершенно доверия не внушающие.
– Позвольте вам помочь, – раздался низкий и очень приятный голос.
Конечно, Аленка позволила.
Офицер был очарователен.
…почти как любовь всей Аленкиной жизни, разве что светловолосый и синеглазый. И в мундире королевских улан, который был весьма ему к лицу.
– Лихослав, – представился офицер, не сводя с Аленки взгляда.
А смотрел…
…нет, конечно, поклонники у Аленки имелись, она к ним даже привыкла, как привыкают к неизбежному злу, но ни один из них, даже сынок мэра, уверенный, что уж ему-то Аленка не откажет, не смотрел на нее с таким детским восторгом.
И стало одновременно весело.
А еще неудобно.
И горячо в руке, которую офицер не собирался выпускать. О нет, он, в отличие от сынка мэра – навязчивая скотина, добрых слов не понимавшая, – не делал ничего предосудительного, просто… просто было в нем что-то такое… не такое.
– Алантриэль… – сказала она, разглядывая нового знакомого, пожалуй, чересчур пристально, но в попытке понять, что же с ним не так.
– Алена, – естественно, от зоркого глаза Евдокии сие знакомство, пусть и случайное, не ускользнуло, – будь добра, пройди в купе…
Офицер руку убрал, но не ушел. И Аленка не ушла, задержалась, чувствуя, что краснеет не от смущения… просто и вправду неладно… нет, злого в нем нет, это точно. И хорошо, что нет, потому как офицер Аленке нравился.
И чем дольше она его разглядывала, тем больше нравился.
Проводник же, втиснувшись между ними, сиплым голосом произнес:
– Поезд скоро отправляется.
– И куда вы следуете? – Лихослав спросил шепотом, и так же шепотом, почти одними губами, Аленка ответила:
– Познаньск…
– Значит, попутчики. – Он поклонился и руку поцеловал, бережно, осторожно, будто бы эта самая рука хрустальная. Поцеловал и отпустил, больше ничего не сказав.
…а сынок мэра норовил не только руку, Аленке даже пнуть его пришлось, что, конечно, крайне неприлично, зато весьма эффективно.
– Аленка, ты… – Мрачная Евдокия заперла дверь на щеколду. И содрав шляпку, швырнула ее на диванчик. – Ты… ты соображаешь, что творишь?
– Что?
Аленка давно усвоила, что спорить с сестрицей бесполезно.
– Он же теперь… ты же… он же не отстанет!
И пускай.
Евдокия махнула рукой и без сил опустилась на собственную шляпку. Вскочила, ойкнув…
– Выбрось, – посоветовала Аленка, устраиваясь у окна. – Она тебе не идет. И платье тоже. И вообще, Дуся, ты ведешь себя как…
– Как кто?
– Как надсмотрщица, вот!
– Мне мама за тобой присматривать велела! – Евдокия расстроенно вертела в руках шляпку, которую, кажется, и вправду оставалось лишь выбросить.
