– Прошлое нельзя спрятать, – сказал он как-то, – с ним можно научиться жить, и только…
Тогда Евдокия, которой только-только десятый год пошел, его не поняла.
…а позже поняла, но… говорить легче, чем учиться.
Или ученица из нее дурная?
– Дусенька, тебе бы прилечь, – Аленка разбирала косу по прядке, тесня мигрень, – и перестать думать о всякой ерунде…
– Двадцать пять тысяч злотней – не ерунда, – возразила Евдокия, но все же прилегла. Аленка же, сунув сестрице под голову подушку, села рядом.
– Не ерунда, конечно. – Ее гребешок из слоновой кости скользил по мягким волосам. – Но ты слишком много думаешь о деньгах…
Евдокия хотела сказать, что кому-то ведь надо, но поймала насмешливый Лютиков взгляд.
Нет, она вовсе не собиралась упрекать сестрицу в легкомысленном отношении к семейному делу… и Лютика не считала бесполезным, напротив, лучше, чем кто бы то ни было, осознавала, сколь многое он сделал…
– А о чем мне думать? – проворчала исключительно из врожденного упрямства. – Об офицерах?
– Почему нет? Согласись, он хорош… почти как Себастьян…
– Даже так?
– Себастьян, конечно, лучше, но…
– Он лучше, потому что ты в жизни с ним не сталкивалась. – Евдокия закрыла глаза, впадая в блаженную полудрему.
Вагон-колыбель.
Напевы колес… и так ли важно, существуют ли на самом деле те залежи меди, в которые предлагает вложиться пан Острожский.
Двадцать пять тысяч злотней потенциальных убытков…
…или недополученной прибыли…
Башенки из золотых монет, которые, проступая в воображении, окружают Евдокию. Золото и снова… и далекий голос отчима, напевающий колыбельную. Аленка рядом… и верно, к чему рисковать?
Шахты?
…Серые земли…
…ушедшие жилы и рекомендательное письмо на плотной бумаге высочайшего качества… нервный почерк, скачущие буковки, но маменька руку опознала…
…шахты.
К Хельму их вместе с разлюбезным паном Острожским… хватит денег и для себя и для Аленки… ей больше нужно, она ведь красавица, каких поискать… и надо с нею мягче, потому что действительно не права Евдокия была, когда за офицера упрекала. Но как объяснить, что боится она, до дрожи в руках, до холода под сердцем.
…Аленка ведь легкая, светлая, как Ирженина искра, и верит всем…
…а уланы – народ лихой, пустоголовый, и с этого офицерика станется Аленке голову задурить, соблазнить и бросить…
…посмеяться над наивною… сказать, мол, сама виновата.
…и все-таки скользкая личность – пан Острожский… матушке надо будет отписаться, чтобы не вздумала с ним дела иметь. Пусть других манит призраком медного богатства…
…Серые земли, Хельмовы… там что медь, что серебро – все зыбкое, призрачное, в руки возьмешь, а оно туманом и сквозь пальцы… оставит горечь чужого проклятья, а с ним и лихоманку…
Сквозь дрему Евдокия слышала, как Аленка укрыла ее пледом, и шторы сдвинула, спеша уберечь от солнечного света, и что-то говорила Лютику: торопливо, извиняющимся тоном, а он отвечал. Но вот беда, ни словечка не различить…
…сон был золотым.
И в нем пан Острожский, вырядившийся в новомодный полосатый пиджак, раскланивался перед Евдокией, сыпал под ноги медни, но не со знакомым профилем Болеслава Доброго, а с Себастьяновым. Ненаследный князь лукаво улыбался…
…муторный сон. Тяжелый. И примета опять же.
Выбравшись из сна, Евдокия долго лежала, прислушиваясь к себе.
Мигрень отступила.
И это само по себе было сродни чуду.
…но маменьке отписаться надобно… а лучше сходить на ближайшей станции к телеграфисту, пусть отобьет предупреждение.
…и хорошо бы к дому телефонную линию провесть, дорого, конечно, станет, но Евдокия чуяла – окупятся траты. Теми же спокойными нервами и окупятся.
Евдокия встала, оправила юбки и удивилась. Поводов для удивления имелось два. Во-первых, из купе исчезли Аленка и Лютик… а во-вторых, поезд
