стоял.
Странно.
Если память Евдокии не изменяла – а на память она никогда-то не жаловалась, – то ближайшая стоянка должна была случиться в Сокулковице нынешним вечером. И, отодвинув шторки, заботливо задернутые Аленкой, Евдокия убедилась, что до вечера далековато.
И то, не могла же она столько проспать?
Евдокия подхватила Аленкин ридикюль, и собственный портфель, и заодно Лютикову планшетку, по вечной его рассеянности забытую на столе, – а ведь в планшетке мало того что чековая книжка лежит, так и кое-какие финансовые бумаги свойства весьма интимного, для посторонних глаз не предназначенного.
А если кто заглянет?
Нет, Евдокия осознавала, что конкуренты «Модеста» не столь всесильны, но… зачем рисковать?
В коридоре было тихо.
Сумрачно.
И пахло свежими кренделями. От аромата этого желудок заурчал… а ведь с завтраком не сладилось, из-за конфликту с маменькой, которой пан Острожский с его воздушными замками весьма по сердцу пришелся. Едва вусмерть не разругались. Модеста Архиповна настаивала на том, что поучаствовать в деле надобно, а Евдокиину осторожность называла бабьим переполохом. Дескать, только непраздные бабы каждой тени боятся. А пан Острожский – вовсе даже не тень…
…прохиндей.
Нет, маменька обещалась без Евдокииного согласия в мероприятие сие не лезть, но вдруг да… Евдокия мотнула головой, отгоняя мрачные мысли. Не столь уж Модеста Архиповна и слаба, хотя порой невместно доверчива, этого не отнять… а этот гад манерами берет, любезностью показной.
Желудок заурчал, опасаясь, что вместо кренделей его ждет пища исключительно духовная, замешенная на финансах и полугодовой отчетности, которую давно следовало проверить, потому как Евдокия подозревала, что новый управляющий Коришвецкой фабрики подворовывает. Конечно, скромно, не наглея, но давно…
…а кренделей хотелось, чтобы пышных, густо посыпанных маком. И молока, свежего, с пенкой.
И Евдокия, крадучись, двинулась на запах. Она прижимала к груди портфель и планшетку, в подмышке держала скользкий ридикюль и радовалась, что никто-то не видит ее…
…в измятом после сна платье…
…простоволосую…
…на ведьму, верно, похожа…
Дверь в каморку проводника была открыта. А сам проводник отсутствовал, зато на столе, накрытом белоснежной крахмально-хрустящей скатертью, на серебряном подносе лежали кренделя. Именно такие, о каких Евдокия мечтала.
Она сглотнула слюну.
Нехорошо без спроса брать, но…
Румяные, пышные, с корочкой темной и лоснящейся, с маковой посыпкой, и крошечки маковые, не удержавшись на глянце, падают на скатерку.
Кренделя манили.
Запахом. Видом своим… и еще маслице сливочное, правильного желтоватого оттенка, а значит, из хорошего молока сделанное, на тарелочке слезою исходило…
…нехорошо…
И ножик здесь же лежал.
…она не красть собирается, она заплатит… сребня хватит за крендель и кусочек масла?
В животе урчало, и Евдокия, воровато оглянувшись, переступила порог. Ей было и стыдно и страшно… а вдруг кто увидит? Сплетен не оберешься и…
Никого.
Только кренделя и маслице… и сахарок в стеклянной сахарнице, на три четверти наполненной. Лежат белые куски рафинада… это просто от голода.
…питаться надо регулярно, об этом и в «Медицинском вестнике» пишут, но у Евдокии регулярно не получалось, вечно то одно, то другое… и тут…
– Воруете? – раздалось из-за спины, и Евдокия, ойкнув, подпрыгнула. А подпрыгнув, выронила ридикюль. Естественно, содержимое его рассыпалось… и монеты, и помада, и румяна, которые Аленке были без надобности, потому что не нуждалось ее лицо в красках, и зеркальце, и пудреница, и прочие дамские мелочи, разлетевшиеся по ковру…
– Я… я проводника искала.