Обиделся? Какие мы нежные, однако.
– На жабу, – уточнила Евдокия. – Вернее, самца, то бишь жаба.
– Влюбленного?
– Именно.
– И в чем же, с позволения узнать, сходство выражается?
А руки-то убрал, за спину даже, и посторонился, пропуская Евдокию.
– Так же глаза пучите. – Она окинула офицера насмешливым взглядом. – И рокочете на ухо, думая, что от вашего голоса любая женщина разум потеряет.
Он фыркнул, а у Евдокии появилось иррациональное желание огреть офицера кожаным портфелем. Это от голода. И нервов.
Нервы же у нее не стальные…
– Что ж, раз разум вы терять не собрались, давайте просто побеседуем… – Уходить он не намеревался. – Скажем, о вашей… подопечной.
Ну конечно, не о ценах же на серебро и тенденциях мирового рынка…
…а может, все-таки рискнуть? Нет, нет и нет. С паном Острожским связываться себе дороже. Евдокия не могла бы сказать, что именно ее так отталкивало в этом весьма любезном, делового склада человеке. Но не внушал он ей доверия, и все тут.
– И что же вам хотелось бы узнать?
– Может, все-таки не здесь? – Лихослав огляделся, конечно, коридор вагона первого класса был подозрительно пуст, но место для беседы и вправду было не самым подходящим. – Прошу… сюда.
Он открыл дверь ближайшего купе, оказавшегося свободным.
– Наедине?
– Опасаетесь за свою честь?
– И репутацию.
– Конечно, как я мог забыть о репутации… – Он хмыкнул. – Панночка Евдокия, именем Иржены-заступницы клянусь, что намерения мои чисты…
Прозвучало патетично и не слишком-то правдиво. Но Евдокия кивнула, давая понять, что клятвой впечатлена. А репутация… репутации старой девы немного сплетен не повредит. В конце концов, смешно думать, что будущий Евдокии супруг, сама мысль о котором вызывала желудочные спазмы – или это все-таки от голода? – что этот где-то существующий человек сделает ей предложение из-за любви. Несколько сотен тысяч злотней в качестве приданого да пара заводиков, которые маменька обещалась отдать под управление Евдокии, хотя реально она давно уже распоряжалась всем семейным делом, – хороший аргумент ненужным слухам значения не придавать.
В купе пахло сдобой.
И Евдокия, закрыв глаза, велела себе отрешиться от этого ванильного аромата, и видение недоступных отныне, но таких близких кренделей отогнала.
– Присаживайтесь, – любезно предложил Лихослав, сам оставшись стоять у двери. – И не надо меня бояться, Дуся. Я вас не съем.
– С чего вы взяли, что я вас боюсь?
– А разве нет?
– Разумно опасаюсь. – Евдокия поставила рядом с собой портфель, а ридикюль положила с другой стороны. Главное, ничего не забыть, а то сложновато будет объяснить проводнику, что она делала в пустом купе… и отчего это купе оказалось незапертым?
– Дуся, у меня к вам, как уже сказал, взаимовыгодное предложение, – он сделал паузу, позволяя Евдокии проникнуться важностью момента, – вы рассказываете мне о своей… подопечной.
– А взамен?
– То есть, – Лихослав осклабился, – первая часть у вас возражений не вызывает?
…желание огреть его портфелем не исчезало, но, напротив, крепло.
Стоит. Кривится. Прячет брезгливость.
– Десять сребней, – озвучила цену Евдокия, с наслаждением наблюдая, как меняется выражение его лица. И брезгливость – не по нраву пану офицеру Евдокиина готовность продать подопечную – сменяется удивлением, а потом возмущением. Ничего, это только начало. И Евдокия уточнила. – В месяц.
– Что? Да это грабеж!
– Не грабеж, а точка пересечения кривых спроса и предложения, формирующая конечную цену продукта, – спокойно ответила Евдокия.
В конце концов, она голодна. А женщина, лишенная кренделей и уважения, отчаянно нуждается в моральной компенсации.
– Ты…
– Вы. Извольте соблюдать приличия.
Он покосился на портфель, перевел взгляд на дверь и выдвинул свою цену:
