смотрел прямо перед собой, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Он не хуже них самих знал, какие чувства вызывает у киевлян смерть его отца.
Эльга прошла к своему месту, где рядом уже толпились боярыни: Ростислава, Живляна Дивиславна, кое-кто из воеводских жен. Княгиня уселась, Мистина встал посередине, перед пустым сиденьем князя. Все эти годы он часто замещал Ингвара в его отсутствие, и ему принадлежало почетное место напротив княжьего, но сейчас он предпочел не садиться, будто собирался сказать пару слов и тронуться в дорогу. Ему и казалось, будто некий вихрь уже подхватил его и несет, и это внутреннее ощущение полета – или падения – мешало ему сидеть спокойно.
– Живы будьте, киевляне! Я получил нерадостную весть, – начал он, и бояре, хоть все уже знали содержание этой вести, затаили дыхание. – Мой отец, воевода Свенгельд, погиб на лову неподалеку от Коростеня. Его… он погиб в схватке с медведем. Видно, среди людей уже не чаял найти себе достойного противника. – Мистина попытался улыбнуться.
Этой подробности киевляне еще не знали и многозначительно переглянулись. Медведь! Истощил, выходит, старый пень терпение славянских богов…
– И я сегодня же уезжаю в Деревлянь, дабы достойно проводить отца на тот свет. Киевскими делами до моего возвращения, по совету с княгиней, прошу ведать тебя, Честонег.
– Так ты думаешь вернуться? – задал Честонег тот вопрос, который был у всех на уме.
– А что, по-твоему, может мне помешать? – Мистина наконец посмотрел ему в глаза, и взгляд его был по-прежнему тверд, хоть и замкнут.
– Кто же вместо Свенгельда будет – разве не ты? – крикнул Острогляд.
– Будет тот, – взгляд Мистины мог пригвоздить к месту, будто стальной штырь, – кого на это дело поставит князь. А до тех пор вершить делами будет отцова дружина. Но к князю уже послано, и к осени он уже даст Деревляни нового посадника. Беспокоиться не о чем, бояре и старцы киевские.
После этого Мистина коротко поклонился Эльге и вышел. Киевляне проводили его глазами и не сразу решились заговорить. В душах мешались надежды на будущие блага и знобящее ожидание почти неминуемых бед и потрясений.
Возвратившись из гридницы в избу, Эльга принялась возиться с Браней. Едва родившись, дочь завладела ее сердцем и помыслами, как никогда не удавалось сыну: Эльга все время хотела быть с ней, но и в маленьких житейских разлуках думала о своем цветочке. При каждом взгляде на дочь у Эльги ликовало сердце – ну какая же красотка! Всякая мать считает, что ее дети лучше всех, но Браня чуть ли не с рождения была удивительно красивой девочкой. Уже сейчас, в неполный год от роду, у нее было такое смышленое личико, будто она все понимает, но и Эльга понимала все, что девочка по-своему говорила ей: глазами, движениями розового, будто бутон шиповника, ротика, беленьких бровок. Эльга с нетерпением ждала, когда Браня начнет говорить и они смогут вести настоящие беседы, но и сейчас она, когда бывало свободное время, любила гулять с дочерью над Днепром и рассказывать ей обо всем, что попадалось на глаза.
Теперь, посадив дочку на колени, она качала ее и вздыхала: жаль, не повидаться на прощание с Утой. Княгине невместно бежать к воеводской жене, но не звать же сестру к себе, когда у нее смятение на сердце и полон рот хлопот со сборами в дорогу мужа, четверых детей и челяди.
Поначалу Эльга хотела назвать дочку Утой, но сама же, скрепя сердце, передумала. Выбирать следовало между именами Бранеслава и Венцеслава, которые носили их старшие родственницы – жена и дочь Олега Вещего. Здесь, в Киеве, именно родство с ним давало права на власть, и не следовало позволять людям забыть об этом. После долгих превратностей, когда за власть над днепровскими кручами боролись хазары, древляне и русы, поляне привыкли связывать свое благополучие с родом Вещего, при котором наконец ощутили себя не только способными противостоять давним недругам, но и побеждать их. Олег Вещий взошел над этим краем, как солнце новой жизни, и каждый лучик закатившегося светила надлежало бережно хранить.
Спущенная на пол, Браня ползала по мохнатой медвежьей шкуре, возилась с тряпичными куколками, которых Эльга сама ей делала из обрезков драгоценного ромейского и хвалынского шелка. Иногда брала какую-нибудь и шла к матери – частью на четвереньках, частью на ногах, если удавалось ухватиться за что-нибудь.
В дверь постучали, заглянул отрок Прибыня:
– Боярин Честонег пришел. Пустить?
Эльга кивнула. Честонег был старшим из четырех сыновей боярина Избыгнева. Тот, давно покойный, был когда-то женат на моровлянке Святожизне, бабке Олега-младшего. Общих детей у супругов, каждый из которых вступил в этот брак уже овдовев и в почтенных годах, не было, однако с тех пор Избыгневичи заняли место ближайшей родни княжеской семьи. С заменой Олега Моровлянина на Ингвара их положение осталось прежним: Эльга тоже была им родней через Вещего и постаралась сохранить дружбу влиятельных бояр. А при этом им было, в общем, все равно, кто из наследников Вещего занимает княжий стол.
Честонегу было уже за пятьдесят – года весьма почтенные. Из троих его братьев в живых сейчас оставался лишь один, самый младший, – Избынег. В молодости над ними посмеивались: почему-то двое старших, дети одного отца и одной матери, уродились малорослыми и щуплыми, зато двое младших – рослыми и сильными. С годами эта разница сохранилась, но Честонег и сейчас держал в полном повиновении своего младшего, который был выше него на целую голову. Впрочем, урона в числе род не понес, поскольку на четвертых у братьев было одиннадцать сыновей и уже семеро внуков. Старшие ушли в степь в числе отроков Ингваровой ближней дружины. Главе рода было уже не до походов: его плечи сутулились, лицо густо покрывали морщины, а глаза казались запав-шими.
