– А где ее похоронили? – спосила Ута о покойной бабке. – Я думаю, нужно чем-то угостить ее, чтобы она не гневалась, мы ведь заняли ее жилье. Не хочу, чтобы она… пугала моих детей.
– В Навьем Оке ее похоронили, куда таких еще? И не бойся: Ящер назад никого не выпускает. Покуда вот вам припас. – Ходима опустил на лавку свою котомку. – А там парни на лов сходят, добудут чего-нибудь. Может, жита пришлю еще. Ну, обживайтесь. А я пойду, мне до темна успеть хоть на дорогу бы выйти.
– Постой. – Ута сняла с шеи Святанки ожерелье из пяти бусин-«глазков» и вложила в руку Ходиме. – Это твоей дочке. На свадьбу.
– Благодарим. – Ходима невозмутимо сунул ожерелье за пазуху. – Обрадуется.
Еще бы не обрадоваться – ему ведь подарили пять куниц. Ута понимала, что они сейчас целиком зависят от этого человека и его дружба нужна им куда больше, чем все на свете узорочья.
Ходима с двумя старшими сыновьями ушел снова в болота, трое младших остались сторожить пленниц. Звали парней Ходыга, Богатка и Ходишка – видимо, отразилась сложная игра с наследственными именами, но так бывает во многих родах. На пленниц парни, от пятнадцати до двадцати лет возрастом, посматривали с любопытством, но без злобы.
В тот же вечер младший, Ходишка, поставил где-то на ручьях пару ловушек и утром приволок двух бобров. Это была удача: шкуры парни сняли и унесли чистить, а тушки Ута разделала, часть повесила коптить, часть потушила на печи в большом горшке. Из хвостов сварила похлебку с пшеном и репой, что оставил Ходима. Так что голод пленникам не грозил, а братья радовались прибытку. Один бобер – это две куницы!
Потянулись одинаковые дни. Братья Ходимовичи по очереди ходили на лов и на рыбалку: один уходит, двое сторожат. Но бегства пленников они не сильно опасались: куда в чужих, незнакомых болотах уйдет женщина с четырьмя детьми? Сами Ходимовичи, по их признаниям, не знали дороги отсюда в родную весь.
– Да и страшно ходить-то, – говорили они. – Наткнешься еще на что…
– На что? – приставали Соколина и Святана. – На навок?
– Да ладно бы на навок. Они, навки… если подойти умеючи… Вот у нас один парень был! – оживился старший, Ходыга. – Ну, не у нас, а в другой веси, там, в Коростеличах! – Он махнул рукой куда-то на полуночь. – Ходил он раз по лесу… телушку искал. Вдруг видит: озеро, а в нем навки плещутся. Он присел за куст, высмотрел, которая из них самая красивая, подполз потихонечку да и схватил ее платок.
– У них есть платки? – удивилась Святанка. – Они же голые ходят.
– Ну, не всегда, – поморщился рассказчик. – У них есть платки какие-то. Я сам не видал, не знаю, а говорят, что есть.
– Это были крылья лебединые, – поправила Держанка, весьма сведущая в преданиях старины.
– Никакие не крылья! Навки не летают. Они в болоте живут. У баб лен воруют и себе ткут платки и сорочки.
– Но украсть надо сорочку!
– Не знаю, где сорочку, а у нас украсть надо платок!
– Ну, так что дальше? – прервала их спор нетерпеливая Соколина.
– Ну, он изловчился и утянул тот платок. Все вышли из озера, взяли свои платки, а одна глядит туда-сюда: нету! Заприметила парня, прибежала и давай просить: отдай да отдай. А он говорит: отдам, если замуж за меня пойдешь. Она и пошла, куда деваться. Пришли в избу к нему, стали жить. А потом как-то, уж через год, он опять в лес ушел, а навка и говорит его матери: отдай, мол, мне платок, а то на люди стыдно выйти. Та и отдала. А навка накинула платок – да и вон. Только и видели…
Ничего неожиданного в этом повествовании не было даже для Витяшки, но слушали с любопытством. А чем еще заняться? Ни прясть, ни шить. Только за горшком следить, где долго-долго томится на углях бобрятина с грибами или рыба.
Однажды Соколина и Святанка уговорили парней показать им Навье Око. Близко было не подойти: слишком мокро. Чуть в стороне от Игровца среди болотины лежало озерцо, шириной лишь с пол-избы, покрытое ряской; сейчас на ней золотилось несколько листьев с чахлых берез, будто слезы солнца.
– Вон там, – показал хмурый Ходишка. – Туда… там дна нет вовсе, говорят. Как девка прыгнет – сразу к Ящеру.
Девушки молча смотрели, крепко держась за руки. На болоте не веяло человеческим духом, и все же оно было полно своей, невидимой, неуловимой жизнью. Той, что дышала промозглым холодом. День за днем его влажная стылость вытягивала жизненное тепло, так что пленницы мерзли даже в избе, возле печи. Казалось, Навье Око зовет, манит к себе. Помавает, как сказал Ходима.
И чем дольше они жили здесь, тем более живым казался им сам Игровец. Совершенно пустой, он тем не менее был полон потаенной силы. Постройки и даже идолы ему бы только помешали.
Ута повидала в жизни несколько княжеских капищ. В родных краях, под Плесковом, где на холме над речкой Промежицей стояло святилище с каменными изваяниями Перуна – с мечом и молнией в руках, ногами попирающего змея, и Дажьбога – с крестообразным знаком солнца на груди. В Киеве, на Святой горе, где выстроились полукругом хранители земли и неба. Да и в Коростене тоже, где была своя Святая гора и свои изваяния тех же богов.
Но здесь – другое дело. И не в том, что на Игровце приносили жертвы еще иные, давно ушедшие племена.
