– Теперь это знает только Гвездобор. Думаю, с ним я договорюсь. – Мистина встал и отряхнул плащ. – В крайнем случае прихватим у него баб и мальцов. Их тут полная весь.
Но его расчет не оправдался. Гвездобор исчез, увезя свою семью и челядь. Видя, как оборачивается дело, он решил не дожидаться, пока у киевского князя дойдут до него руки.
Оставшиеся в веси жители клялись всеми богами, что ничего не знают о том, куда Гвездобор мог увезти пленников. Назвали поименно всех, кто с ними ездил, но ни одного из этих людей не оказалось. Люди Мистины обыскали Малин-городец. Здесь им отчасти повезло: в клети нашли запертыми пятерых оружников – сопровождающих Уты. Голодных и грязных, но живых. Однако о судьбе боярыни те не знали ничего: не видели ее и детей с того часа, как пленников привели в Малин, поскольку мужчин и женщин держали в разных клетях. Отроки даже не знали, что тех уже увезли: все произошло тихо, без криков.
Вот теперь Мистина себя бранил последними словами: чем любоваться полем битвы, надо было сразу искать Гвездобора! Но тот взял лошадей, а не лодьи, а значит, умчаться мог в любую сторону света.
Ингвар в досаде предложил сжечь городец и весь, но Мистина не согласился.
– Пожаром горю не поможешь. Он теперь сам спрячется и будет со мной торговаться. Не надо его злить и запугивать. Напуганный дурак… йотун знает что сотворит, и хоть разорви я его потом лошадьми, это делу не поможет.
– Так чего будем делать?
– Ты зачем сюда пришел? – Злой Мистина воззрился на побратима. – Дань собирать? Ну, собирай!
Возле Малина войско разделилось. Логи-Хакон с половиной дружины возвращался на Тетереве, чтобы пройти по нему до крайних поселений древлян и назад к Днепру, а Ингвар с Мистиной и остальной частью гридей двинулся дальше по дороге к Коростеню, взяв себе Уж и часть течения Припяти. Убитых похоронили, и теперь только обломки щитов, разбросанные по полю, да слетевшиеся на запах крови вороны напоминали о том, что здесь киевский князь разбил дерзких, вообразивших себя его соперниками.
– Вот я погляжу на них… – бормотал Ингвар. – Кто там, йотуна мать, шапкой в чура мечет…
…Когда на березах зажелтели первые пряди, на Игровец снова явился Ходима. Услышав от детей о госте, Ута тут же вышла поговорить с ним.
Очень хотелось узнать новости – хоть какие-нибудь. Судя по всему, в обитаемых местах уже прошли и Дожинки, то есть они жили здесь, на болоте, чуть ли не месяц. Но ничего не просходило, и Ута, скрывая это от детей и золовки, беспокоилась все сильнее. О них же не забыли? Их же не оставят здесь на зиму? Отправляясь из Коростеня в Киев, они не везли с собой даже сменных рубашек и чулок, а здесь негде было взять ни холста, ни ниток. Чулки уже прохудились, и Ута не шутя вспоминала, как старая бабка Гоня, еще дома в Любутино, учила внучек делать пряжу из сосновой хвои. Замочить, обмять, спрясть… Они с Эльгой тогда спряли по клубочку, но это было для них всего лишь забавой. Теперь, сохраните чуры, пригодится!
Ута сама делала щелок, настаивая березовую золу, и стирала в нем детские и свои рубашки. С ним же мыла головы детям, опасаясь вшей. Где-то их домашняя баня: вся черная от копоти, зато теплая, пропахшая целебными травами и квасным паром. Теперь они мылись прямо в избе, в лохани, едва теплой водой, подогретой на печи, а потом отогревались, завернувшись в шерстяные вотолы.
Ночами им снилось молоко и теплый хлеб. Дети богатого воеводы не привыкли к лишениям и день ото дня смотрели все печальнее. Худели и бледнели от однообразной скудной пищи – рыба, грибы, ягоды с болота, порой дичина. Кашляли от влажных испарений и вечной промозглости. Все чаще ссорились, причудничали. Ута старалась занять их: посылала с Соколиной собирать ягоды и хворост. Но тот, чью сорочку сегодня стирали, сидел весь день в избе под вотолой, пока одежка не высохнет, и ныл. Шерстяные свиты пачкались, черевьи рвались. Ута с горечью видела, что ее дети – потомки множества северных королей и славянских князей, отпрыски знаменитого и богатого киевского воеводы – уже мало чем отличаются от простых замарашек с лесной заимки. Да и в ней самой, как ни старалась она держать себя в порядке, едва ли кто признал бы сейчас сестру киевской княгини. Она исхудала, руки почернели и огрубели, глаза покраснели от дыма печи, одежда пообносилась.
Дети просили хлеба, но, хотя жатва уже прошла, Ходима не спешил прислать им муки. Видимо, не хотел тратить жито на чужих детей, когда своих полно. Парни вырезали из веток вилы и натаскали из болота корней белокрылки; Ута и Соколина вымыли их и разложили на моховых полянах сушиться. Каменные жернова в избе имелись, и какое-то подобие муки они изготовили. Печь из этого можно было только пустые лепешки на горячем камне, но теперь Ута заваривала детям толокно и кормила теплым, с растертыми ягодами.
– Почему отец нас не ищет? – то и дело приставали они к матери.
– Отец нас ищет, – уверенно отвечала Ута. – Каждый день.
– Но почему тогда все никак не найдет! Я домой хочу!
– Потому что он очень осторожен. – Ута твердо знала, что так оно и есть. – И он должен быть очень осторожен, чтобы… все сложилось хорошо. Нужно подождать. Он обязательно придет за нами.
Но саму себя ей успокоить было нелегко, и часто тяжкие мысли не давали спать по полночи. Ворочаясь на подушке, набитой собственноручно собранным на болоте пухом рогоза, она пыталась угадать, что происходит там, в белом свете. А быть могло что угодно. Возможно, между Ужом и Днепром
