ужин или я разнесу вашу халупу к чертовой матери!
— Ось разишовся, бисов сын, — послышался из-за двери сонный голос часового. — Нэ балуй, чуешь?
— Сала принеси, чучело!
— Нема сала.
— Ну тогда картошки!
— Нема картопли.
— «Картопли»… Вот чучело! Ну так знай: не лягу спать, пока не поужинаю!
— А мени сдается, шо вы таки ляжете спать голодным, — не без иронии ответил часовой.
Здоровяк смачно сплюнул на пол.
— Тьфу, кретины! И ты кретин, и атаман твой — самый кретинский кретин! — сообщил он часовому. Затем отвернулся от двери и задумчиво проговорил: — Да, видать, это надолго. Если, конечно, не расстреляют поутру. — Потом снова огляделся, остановил взгляд на юноше и сказал: — Господа, раз уж мы оказались в заточении вместе, давайте, что ли, познакомимся? Позвольте представиться — Павел Афанасьевич Пирогов. Как говорится, прошу любить и жаловать.
— Алеша Берсенев, бывший гимназист, — представился молодой человек. — А это, — он кивнул в сторону своего «сокамерника», — господин Петруччио Браккато. Он артист. Мастер ножа и пистолета.
— А-га, — неопределенно произнес здоровяк, подозрительно глядя на черноусого.
— Господин Пирогов, — вновь заговорил Алеша, — позвольте узнать: за что вас сюда?
Здоровяк приосанился.
— Представьте, господа, — забасил он, — эти идиоты ввалились ко мне в дом и сказали, что реквизируют его. Видит бог, я человек спокойный, но терпеть такое… — Здоровяк насупил брови и красноречиво покачал головой.
— И что же вы сделали? — поинтересовался Алеша.
— Что! Вышвырнул их к чертовой матери на улицу! Двое ничего, оклемались. А вот третий… Перестарался я малость, погорячился. Тех двоих с крыльца спустил, а третьего — в окно попросил. Упрямый был, сволочь. Вот шею себе и свернул.
Артист приподнял шляпу и с интересом посмотрел на Пирогова. Затем снова надвинул шляпу на глаза. А Алеша спросил притихшим голосом:
— Но ведь они, наверное, были вооружены?
— А как же! — подтвердил Пирогов. — Только я у них винтовки отобрал. Горячий я, с детства это у меня. Матушка, царствие ей небесное, всегда мне говорила: «Через горячность ты свою, Павлуша, пострадаешь». Как в воду глядела, — грустно заключил он. — Однако, господа, как урчит в желудке. Этак и с голоду недолго помереть.
Алеша печально улыбнулся.
— Не волнуйтесь, господин Пирогов, нас все равно расстреляют.
— Ну, это еще когда будет, — возразил тот. — Да и потом, господин гимназист, не знаю, как вы, а я предпочитаю отправиться на аудиенцию к Господу Богу с сытым желудком. Еще неизвестно, чем кормят в раю, и кормят ли там вообще. Эй, как вас там! Господин Петруччио! Вы хоть говорить-то умеете?
— Много говорить — себе могилу рыть, — флегматично ответил идальго, не поднимая с глаз надвинутой шляпы.
— Резонно, — согласился Пирогов. Повернулся к Алеше и деловито осведомился: — Он всегда такой?
— Насколько я могу судить — да.
— Ну что ж, господа… — Пирогов вздохнул. — Значит, до утра нам тут вместе куковать.
Он отошел наконец от двери и, щелкнув суставами, улегся в углу на большую охапку сена. Минут пять верзила ворочался, вздыхая и причитая, потом затих. Еще через несколько минут из угла послышался его громкий, жизнеутверждающий храп.
Женщина была высокая, тонкая, с точеным, бледным лицом и замысловатой прической.
— Нестор, — тихо позвала она.
Махно, сидевший за столом над потертой картой, не откликнулся.
Женщина встала с кресла, подошла к нему сзади и обвила его короткую шею своими тонкими белыми руками.
— Нестор, — повторила она.
— Что? — сухо сказал Махно, не отрываясь от работы.
— Ты в самом деле хочешь их убить?
— Кого?
— Этого мальчика. И… артиста.
— Они сеяли смуту и ответят за это по законам революционного времени, — не отрываясь от карты, сказал Махно.
