– А что ты тогда говорил тому часовому у танка?
В том самом «управлении» нам сказали: «Ждите». Стояли в закутке у трёх дверей, под лампой, и ждали. Степанов с интересом прислушивался. Что, мент, след учуял? У меня тут персональный легавый соглядатай кошачьей наружности имеется. Кельш даже не стал его забирать.
– Я ему не говорил, а пел.
Я спел всё, что знал из «Рамштайна». Степанов рассмеялся:
– Это бессмыслица. Как он воспринял?
– Не смеялся. Но очень удивился. Подпустил меня на расстояние рукопашного боя.
– Элемент неожиданности. Ты в своём стиле. И языка правда не знаешь. И тот, кто это написал, наверное, не знает. «Ты – меня. Ты меня спросил. А я не ответил». Бред.
– Это такой перевод? Бред. Как он меня не пристрелил? Блин, надо фрицевский учить. Что-то частенько приходится с ними общаться.
– А это на каком ты пел? Ведь ты перевёл, – с невинной мордой спросил Кот.
– Это он по-английски. Ты не знал, что он гризли?
– Кого грызли?
– Гризли – американский медведь.
– Так ты американец? – удивились мои «штрафники». Степанов ржёт.
– Ага. Афроамериканец. Негр, гля! Вы что, ежанулись? Какой я, на хрен, американец? Так, слышал несколько слов. Некоторые даже знаю как по-нашему. Степанов, ты переведёшь?
Я спел, сколько помнил, «Битлз» «Елоу сабмарин».
– Очередной бред. Жёлтая подводная лодка? А на фига подлодку в жёлтый цвет красить?
– Тс-с-с! Это секретная американская разработка. Снижает заметность подлодки в арктических водах.
У них были такие сосредоточенные морды, что я не выдержал, заржал. За мной остальные. Открылись сразу две двери, на нас зашикали.
– Кузьмин, ты как матрёшка. Вот, казалось, знаю тебя как облупленного, а ты опять что-то новенькое преподнесешь!
– Да, вот такой я загадочный! – ответил я. Стало сразу невесело. Так меня называла жена. Любимая. Тоска сжала сердце. Твою-то матом! Стало так грустно, что я запел «Естедей».
Слушали молча. Потом тихо затянул:
Степанов прослезился, схватил меня, обнял:
– Это же про нас ты написал! Про нас!
– Конечно, про нас. Про всех нас.
Тут я увидел, что все три двери открыты, торчат головы.
– Ещё!
Моя спина сама выпрямилась, грудь поднялась, будто этот завещанный огонь распирает её, голос окреп, гудел эхом в подземелье:
Бойцы тоже повытянулись, как на параде, глаза смотрят в никуда, блестят слезами.
Эффект песни был подобен взрыву свето-шумовой гранаты – тишина, никто никого не видит, все смотрят в никуда.
Зато ожидание закончилось. Мы стали желанны сразу во всех кабинетах. Ребята так и остались в коридоре, Степанов пошёл по одним инстанциям, я по
