хотя фильм и кажется незавершенным; без всякого предупреждения об окончании он прерывается. Когда экран становится белым, все обращают ко мне свои улыбающиеся лица. В неослабевающем свете лица кажутся если и не упрятанными под масками, то по крайней мере покрытыми бледным гримом. Ощущение, что все ждут, что я скажу, заставляет меня сделать это, даже не успев подумать:
– Это было обо мне?
Молчание затягивается, и наконец Биб говорит:
– Господи, и вот так человек благодарит за подарок.
– Наверное, не надо было вскрывать его до завтра, – говорит Уоррен.
Я подавлен нелепостью происходящего, но не более, чем своими собственными мыслями. Интересно, придумал ли Колин хоть одну из тех реплик, которые, как он утверждает, читал по губам. Если да – то почему он так поступил? И почему я задал этот вопрос? Уоррен включает свет, и я чувствую на себе испытующие взгляды, приходится приложить усилие, чтобы не закрыть лицо ладонями. Я не могу больше выносить такое внимание к себе, и поэтому с благодарностью смотрю на Марка, когда тот говорит:
– Колин?
– Сэр.
Марк не понял шутку и смешался, но лишь на мгновение.
– Вы поняли, о чем вы нам рассказали?
– Я бы назвал это бредятиной.
– Но почему это смешно?
Воцаряется тишина, словно все вокруг затаили дыхание. Биб смеется и говорит:
– О, Марк, ты мой золотой!
Я должен присоединиться к ним хотя бы для того, чтобы не так выделяться.
– Мне не смешно, – протестует Марк. – Не смейся надо мной.
Его выходка только усиливает всеобщее веселье, не в меньшей степени и мое. Он царапает запястье, словно веселье превратилось для него в физический раздражитель, и направляется к выходу из комнаты. Он еще не дошел до двери, когда Натали успевает подобрать слова, хоть и неуверенные:
– Ладно, Марк, не выступай. Давай насладимся вечеринкой.
– Она неправильная. Здесь нет шляп.
– Может, мы раздобудем их завтра.
Передо мной является видение, будто голову Натали венчает бумажная корона, украшенная камнями из папье-маше, а Марк носит повязку, напоминающую нимб. Я предпочел бы не знать, почему это видение приводит меня в замешательство, и я рад, что Марк меняет тему.
– Мы еще не играли.
– Думаю, эта вечеринка задумывалась для взрослых, – говорит Биб.
– Взрослые тоже могут играть. Мы собирались поиграть с мамой и папой Саймона, но так и не успели.
Кончики моих пальцев покалывают – ощупывая лицо и чувствуя, будто оно соскальзывает с черепа в темноте. Мой череп кажется мне таким же хрупким, как кости, которых я коснулся. Внезапно я начинаю сомневаться, что по дороге домой из Престона я видел именно сон, а не гораздо более раннее воспоминание, давно подавленное. Мне жаль, что Уоррен отвлекает меня, вынимая диск из проигрывателя и возвращая его мне, но его веселое лицо тут же рассеивает сожаление.
– Что ж, вернемся к вечеринке. Кому предложить выпить?
Я старательно пытаюсь затеряться в общем движении к двери, но тут Биб произносит: – На чем ты сидел, Саймон?
«На заднице». Я с трудом сдерживаюсь от грубости, когда оборачиваюсь, но на диване ничего не вижу.
– У тебя за спиной, – Марк хихикает.
Его слова звучат зловеще, пока я не понимаю их значение. Я кручусь быстрее, заставляя его смеяться надо мной, чтобы помочь забыть о неудачном вечере.
– Все еще позади тебя, – захлебываясь от хохота, произносит Марк.
– Ради всего святого, – возмущается Биб, видимо, не уловив шутку, и хватается за мой задний карман. – Ты настолько помешан на нем, что даже носишь это с собой?
Она держит в руке полоску с полудюжиной кадров. В какой-то момент мне померещилось, что она подбросила мне это, словно наркотик, но затем я вспомнил, что подобрал пленку в фургоне Чарли Трейси. Должно быть, я все это время таскал ее с собой, и сейчас замечаю, что она состоит из кадров с Табби. Я едва различаю его лицо, пока Биб держит пленку на свету. Она замирает, и ее рот удивленно округляется. Потрясенная тишина заполняет комнату.
