– Он рассказывал что-нибудь о судебном процессе?
– Дедушка считал, что Лэйн заслуживал худшего. Бабушка, надо думать, была с ним согласна.
Кажется, вопросов у меня больше нет. Я все еще перевариваю полученную информацию, когда мать говорит:
– Отвезем его туда, Боб?
– Куда? – хором спрашиваем мы с отцом, и она хихикает снова.
– «Арлекин» – так назывался тот театр? Он все еще там.
– Это не значит, что он открыт, Сандра. Уверен, там все заколочено.
– Но этот визит подкинет новые идеи – разве я не права, Саймон? Сделает твою книгу более реальной.
Неужто она взаправду
– Давай я проверю, что там с библиотекой, – говорю я.
– А что с ней? Стоит, где стояла, – мама ставит локти на стол, подперев руками свой острый подбородок. Она барабанит кончиками пальцев по впалым щекам, наблюдая, как я набираю на мобильном номер. Со стороны кажется, будто она хочет распалить те азартные угольки, что непонятно откуда образовались на месте ее глаз. Когда отец тянется к ней, она отсаживается подальше. Я прячу мобильник в карман – на той стороне линии меня информируют, что номер недоступен.
– Ну, я права? – спрашивает мать голосом триумфатора.
– Кажется, сегодня она не работает.
– Тогда оставайся. Или иди, но непременно возвращайся со всеми своими на Рождество.
Когда я мямлю нечто глубокомысленное, мать отнимает руки и открывает лицо, вдруг ставшее еще чуточку костлявее.
– Тогда – идем в театр?
Она будто зазывает нас на крутое вечернее шоу. Ладно, этот поход хотя бы перенесет нас из кухни, утопающей в иссушающей жаре, в прохладу улиц. Я отодвигаю свой стул, она вскакивает чертиком, нехотя встает отец.
– Давайте посмотрим, что там за театр, – говорю я с напускным энтузиазмом.
20: Оно шевелится
– Разве мы уже не были здесь?
– Он бы вспомнил, Боб.
– Да я не об этом. По-моему, мы кружим на месте. Колесо обозрения мы уже проезжали.
– Думаешь, я бы не заметила?
– Кто тебя знает.
– О, ну конечно! Тут все стало таким одинаковым! Зачем они сняли таблички с улицами?
– Вывески на месте, Сандра, не неси чепухи.
– Ой-ой, а чего это ты такой серьезный? Пошутить уже нельзя. Мы едем правильно. Надо доехать до конца дороги. Он где-то там, я уверена.
Всю дорогу, пока отец гонит на север, куда-то прочь от Престона, я вынужден слушать их трескотню. В душе я солидарен с отцом – перекресток с громадной елью, чьи нижние лапы раскинулись на добрый десяток метров, мы минуем далеко не первый раз. Тени от ветвей ползут по снегу, подобно паукам, а я думаю о том, что колесо обозрения похоже на циферблат часов. Одна кабинка на самом верху конструкции отсутствует: без четверти десять.
Погода превратила пригород в серию набросков. В центре города снега еще нет – здесь же он облепил деревья и стер названия улиц с указателей. Свет кое-как пробивался из-под наледи заметенных фонарей, выплескивался из окон укрытых белыми шапками домов на бесцветные от сугробов газоны. Если бы не эти спорадические проблески, ехать бы нам пришлось вслепую. Внутри отцовского «мини» еще душнее, чем на кухне, – я будто плаваю в разогревшейся кастрюльке с кислым бульоном. Я уже подумываю предложить им закончить поиски – пока нас еще не занесло на обледенелом повороте или пока их перебранка не переросла в нечто более опасное, – как вдруг мать вскрикивает:
– Это же он, да? Он самый!
Она тычет указательным пальцем перед собой, направляя машину влево, к дорожной развилке. Мне кажется, или мы уже проезжали этот дом на углу? Или там был другой сад, утыканный неясными карликовыми формами – не иначе как декоративными гномами в снежном плену? Нет, там определенно не было этих магазинов – прилавки по обе стороны заколочены, груды снега навалены у самых дверей. Все окна вторых этажей – темные, за исключением одного, источающего пепельный мерцающий свет. Напоминает костер, но уж какой-то слишком бледный, да и кто станет жечь что-то в жилом помещении?
