Послушать его – так было в них что-то «непонятное» и даже «богохульное». Правда, что конкретно – он никогда не мог объяснить. А еще однажды моя мама сказала, что фильмы Оруэлла – это пропаганда мира, в котором ни на что нельзя положиться и где ничто не имеет смысла. Хотя так она говорила обо всех фильмах, что крутили в моем детстве.
– Вы, значит, думаете иначе.
– А как ты мне прикажешь думать, дорогуша, коли я стала полной противоположностью всему тому, во что матушка верила?
Неужто я пробудил в ней какую-то глубоко скрытую вину?
– И все-таки вы не сказали, что сами думаете о них.
– Они мне нравятся. Черт, я восхищаюсь ими. Они веселые и смешные. Не заслуживают того, чтобы о них все забыли.
– Этого не произойдет, – говорю я, и она кладет руку мне на колено. – Что-нибудь еще?
– Ну, иногда мне становилось интересно, каков он был, этот твой парень. Табби.
– Он не только «мой парень», – отнекиваюсь я, используя это как предлог отсесть на стул и вытянуть ногу так, чтобы на нее больше не посягали. – Что о нем думала Леонора Бантинг?
– Ну, как я понимаю, она винила его во всех тех бедах, что приключились с Оруэллом. Во всех проблемах с цензурой. Даже в проблемах со звуковыми фильмами – а те были сняты, когда они уже перестали работать вместе. Она говорила, что этот твой парень забил ему голову дурными идеями.
– И как они на него повлияло?
– Даже после расставания с Табби он надеялся снять такой фильм, какой сам Табби хотел.
– Какой же?
– Не знаю точно, но, думается мне, такой, что изменил бы весь мир.
– Я думал, это сделал Чаплин.
Эти мои слова – или возвращение на кухню Моны и Джулии – положили конец откровениям Вилли. Обе они по-прежнему щеголяют без одежды. Улыбнувшись им, я быстро отвожу взгляд.
– Давненько тебя не было, – говорит одна из них.
– Вернулся-таки в реальный мир, – хихикает другая.
Воздух на кухне вдруг становится невыносимо тяжелым. Яркий свет пустыни и выжженного неба за окном будто бы усиливается. Голова отзывается болью даже на скрип ножек отодвигаемого мной стула, что, конечно же, не есть хорошо.
– Прошу покорнейше меня извинить, – сообщаю я всем присутствующим, – но мне, пожалуй, стоит вздремнуть.
– Просто скажи нам, если тебе станет одиноко.
– Пусть тебе хотя бы сон с нашим участием приснится!
– Девочки, – вмешивается Вилли этаким материнским тоном, и это мне не нравится: слишком уж сильно он омолаживает и без того выглядящих преступно юными порноактрис.
Я спешу в свою комнату, думая о холодном душе, но стоит мне бросить взгляд на кровать, как на меня наваливается усталость. Нашарив вслепую шнурок, опускающий жалюзи и чувствуя, как в голове насмешливо разгорается очаг уже знакомой зловредной пульсации, я падаю следом за своим взглядом… и вижу сны.
А снится мне ровно то, о чем меня испросили. Я смотрю вниз, на свое тело. Над моим стоящим членом кто-то упорно трудится ртом. Лицо, которое я вижу, опустив взгляд, действительно принадлежит одной из «девочек» Вилли. Потом ее сменяет вторая, потом – сама наследница Оруэлла Харта собственной персоной. Несмотря на все вытворяемое, она как-то умудряется улыбнуться мне – так широко, что щеки оттягиваются назад, отчего все лицо деформируется и становится бескровно-белым. Так же меняются и лица девушек, сидящих по обе стороны от нее.
У всех троих – счастливое лицо Табби Теккерея.
Меня выбрасывает из этого эротического кошмара рывком, и я кое-как встаю с кровати.
Подхватываю с тумбочки часы. Стрелки убеждают меня, что сейчас – без одной минуты семь часов, вот только утра или вечера? Не пора ли мне ехать в аэропорт?
Пошатываясь, я подхожу к окну и отдергиваю штору.
Небо темное, но фонари все еще горят. В их свете я различаю силуэты высоких зданий, чьи отражения извиваются в темных водах канала.
30: Ремиссия
У меня ощущение, будто мое сознание тонет в молчаливых водах канала. Я могу только мусолить вопрос: стоит ли отправляться в аэропорт? Позади
