бранятся взрослые; к тому же саднит запястье, натертое о ручку чемодана. Никто не может объяснить, по какой причине случилась новая задержка, включая персонал «Фрагоджета», но вот девушка со значком в виде самолета с инверсионным следом, образующим буквы
– Дамы и господа, спасибо за ваше терпение. Объявляется посадка на рейс до Лондона, Хитроу.
Ее слова встречает истерическая овация. Девушка останавливает мигом образовавшуюся свалку у ворот и начинает пропускать вперед пассажиров- инвалидов и семьи с маленькими детьми. Следом идут семьи с детьми постарше, и наконец доходит очередь до гордых одиночек вроде меня, которым приглашение уже явно не требуется – все и так столпились у самых ворот. Коллега девушки проверяет посадочный талон и паспорт невыносимо долго, и я снова чувствую, как время затвердевает вокруг меня подобно янтарю. Когда я поднимаюсь по телескопическому трапу, тот дрожит от ветра. Я улыбаюсь встречающему нас стюарду – остроконечная красная шапка с белой полосой сползла ему на глаза. Как только толпа позволяет мне пробраться к первому пустому проходу, я сажусь рядом с женщиной, приветствующей меня громким чихом. Ни ее насморк, ни с трудом вмещающиеся в кресло телеса меня не прельщают, но поток пассажиров дышит мне в спину, и приходится смириться.
Наконец все сидят, упрятав свою кладь в на диво вместительные полочки над нашими головами. К этому времени я успел тщательно изучить содержимое кармана на сиденьи передо мной, чья спинка наклонена до отказа – от моего носа ее отделяют считанные дюймы. Когда я спрашиваю сидящего на нем ребенка, действительно ли ему нужно так много места, он не реагирует – либо они с матерью оба глухие, либо не знают английского. Итак, в кармане – гигиенический пакет, в который кто-то напихал фантиков, потрепанный журнальчик «Полет», издаваемый авиакомпанией, чьи поля украшены непонятными каракулями, а также красочная инструкция по технике безопасности. Следы чьих-то зубов на ней выглядят до омерзения свежими, но стюард жестом поясняет мне, что убирать эту штуку нельзя – пришло время для демонстрации безопасности.
Хочется верить, что этот тип серьезен, но мельтешение его красной шапочки, такой крохотной, что она и пикси на голову не налезла бы, мешает принять его всерьез. Как и примерзшая к лицу улыбка. Я представляю, как с ее помощью он пытается общаться с коллегой у меня за спиной. Стюард показывает, как работают привязные ремни безопасности, с таким энтузиазмом, будто связывает пленника, и с очень большой неохотой их отпускает. Разводит в стороны руки, указывая на аварийные выходы – бессмысленно широко, будто пародируя распятие (сходство только усиливается, когда он зачем- то перебирает пальцами в воздухе). Он так резко наклоняется, указывая на аварийное освещение, скрытое в полу, что мальчик в кресле передо мной вздрагивает, чуть не ударив меня спинкой сиденья по носу. Конечно же, стюард на самом деле не хочет никого задушить кислородной маской, но совершенно очевидно, что он с трудом сдерживает усмешку, когда записанный голос, мимом которого он служит, предупреждает пассажиров о том, что не стоит надувать спасательные жилеты внутри самолета – мне даже кажется на мгновение, что он с трудом борется с соблазном выдернуть чеку на куртке и превратиться в этакий человеческий воздушный шар, блокирующий проход.
Пока шло объяснение, самолет успел откатиться назад и затем податься вперед. Моя соседка оглушительно сморкается в одноразовый платок. В мнимой темноте за пределами крохотных окон не углядеть крылья, но по мере того как борт набирает скорость, они прорезают ее. Я чувствую, как мы отрываемся от земли – оконца становятся пустыми, как мертвые экраны.
– Их больше нет! – плачет мальчик передо мной. – Крылья отвалились!
– Просто их облака заслонили, Тим, – успокаивает его мать.
– А теперь мы поднялись выше их уровня, – добавляет отец. – Видишь, наши крылья на месте.
– Я думал, вы не говорите по-английски.
Я произношу это шепотом, но соседка вдруг реагирует:
– С чего бы? В нашей семье дурней нет.
Ее голос – тревожно низкий и хриплый. Наверное, это всего лишь признак простуды, но мне почему-то кажется, что она – просто маленький толстый мужчина, зачем-то напяливший женское платье. И даже слова с переднего сиденья не помогают избавиться от наваждения:
– Что случилось, бабушка?
– Да вот какой-то тип рядом со мной принял нас за эмигрантов.
– Наверное, осторожничает. Бдит.
– Небось, сам из таких, раз не может понять, кто мы, – говорит мать.
– Одному Богу ведомо, что происходит с мозгами этих ребят, когда они покидают свою страну, – ворчит моя соседка, бабушка.
Теперь меня не отпускает ощущение, что я угодил в ловушку какого-то тупого фарса, из-за которого в салоне самолета тесно и душно. Я смотрю на соседа старухи – тот с деланным интересом пялится в окно.
– Ни за каких эмигрантов я вас не принимал, – говорю я всей семье.
– Тогда объяснитесь, – требует мужчина спереди – отец ребенка.
– Я хотел попросить, пока мы разговариваем…
– Мы с вами не разговариваем, – выдает мать.
– Вы не из нашей страны, верно? – пристает ко мне бабуля, противореча ее заявлению. – На англичанина что-то не похожи. Акцент другой.
