издевки по достоинству не оценил.
— Нету у меня жены… — пригорюнился, может, взаправду, а может, притворно. — В прошлом годе вместе со всей ребятней схоронил… Как отроки княжьи деревеньку нашу с огнем пустили, на самого Николая Угодника… так и померли, с голодухи-то, домочадцы… С тех пор и рыскаю лесом, аки волк алчный. И нет мне, горемычному, ни покоя, ни покаяния… ни прощения.
— Сейчас заплачу… — прервал я его причитания. — А в память о покойнице жене и ребятишкам безвременно усопшим ты ловишь путников и отрубаешь им руки. Да? Чтобы не тебе одному страдать. Что умолк, изверг? Крыть нечем?
Разбойник угрюмо молчал. Только желваки на скулах играли так, что кустистая борода ходуном ходила. А может, попросту от страха подбородок трясся…
Я собирался дать пленному душегубу время побыть в неведенье до утра, ведь ничто так не пугает, как неизвестность и собственное воображение. Особенно когда ничего хорошего от будущего не ждешь, кроме заслуженного воздаяния. А уже после начать спрос и вербовку. Но не получилось…
— Брешешь… — отозвался Митрофан негромко, зато с твердой убежденностью в голосе. — Не могли княжьи люди подобное учинить. Зачем им своего же господина добро рушить? Чай, не рыцарское командорство. Или ты не из этих краев? Пришлый?
Разбойник исподлобья недобро зыркнул на монашка, но ничего не ответил, пригорюнился только. Или задумался, как дальше выкручиваться. Ведь одно дело благородного человека жалобить, который и названий всех деревень в округе не знает, а другое — перед местным жителем ответ держать. Перед ним не скажешься каким-нибудь Калеником из Подбочка. Потому как вполне возможно, что этот самый Каленик его кум, сват или брат троюродный.
— Чего молчишь? — не отступался беглый послушник. — Ну-ка, сказывай, откуда родом будешь? Что это за деревня? Чья? В монастырь со всей округи слухи сбегаются. И уж о таком злодействе, да еще накануне Рождества учиненном, точно святые братья узнали бы. А я что-то не припоминаю. Псы-рыцари — те да, прошлым летом сожгли пару деревень на Пограничье. И этой зимою было дело… тоже хотели Сосновку с дымом пустить, но не успели. Князь заранее разузнал о готовящемся нападении, и дружинники встретили кнехтов еще на подходе. Сказывали, всех немцев порубили. Ни один не ушел.
Поскольку тать явно не торопился развязывать языка, пришлось легонько пнуть его под ребра.
— Говорить не стану, хоть жгите… Не могу. Язык не поворачивается такую муку вспоминать, — проворчал он, застонав сквозь зубы. — А вот ежели святой брат готов принять мою исповедь… Все равно живым не отпустите. Так хоть душу облегчу.
— Я всего лишь послушник при монастыре, — замахал на него руками Митрофан. — Даже постригу не принимал, не то что архиерейского благословения. А уж о таинстве исповеди и говорить нечего. Не посвящен…
— Ничего, — не сдавался разбойник. Видимо, уж очень много грехов за ним числилось. Боялся все с собою на Страшный суд нести. — Лесному волку и лешак поп. Уважь грешника… — И видя, что монашек по-прежнему колеблется, угрожающе прибавил: — Иначе я тебя самого прокляну перед смертью, и в аду тоже всем чертям твое имя твердить стану. Чтоб не забыли вилы приготовить да сковороду раскалить, когда черед придет.
Прикольный развод. Мне бы такое и в голову не пришло, а на простодушного монашка подействовало. Побледнел даже…
— Ну, хорошо… Я тебя выслушаю. Сказывали святые отцы, коли нужда придет, то и мирянин может исповедь принять и присоединить свою молитву к покаянной. А будет от этого толк или нет — уж не обессудь.
— Моя забота, — обрадованно вздохнул разбойник. — Всяко облегчение. Начнем?.. — и покосился на меня.
Здрасьте, приехали… А я тут с какого боку? Я на исповедь не подписывался. Ни собственные грехи на других перекладывать, ни под чужие свою спину подставлять не намерен.
— Прощения просим, ваша милость, — прояснил ситуацию Митрофан. — Пусть исповедь и не настоящая, уж совсем посмешище из очищения души делать не следует. Так что либо вы куда-нибудь в сторонку отойдите, либо нам удалиться дозвольте…
— Зачем же, святой брат, тревожить их милость? — живо перебил монашка душегуб. — Сами отойдем. Чай, не приросли к земле… — И довольно проворно для связанного поднялся.
Идти, правда, не смог. Да и кто смог бы? Прыгнул раз, другой и остановился, неуверенно глядя на своего исповедника.
— Мне б только путы чуток ослабить… Я не заяц, а лес не поле — далеко не ускачешь…
Митрофан посмотрел на меня.
— Конечно… — кивнул я и тесаком, доставшимся в наследие от первой троицы, одним ударом перерубил веревку на ногах разбойника. — Богоугодное ж дело… Зачем препятствовать? А я посплю пока. Уверен, исповедь будет длинной. Если усну крепко — до утра не будите. Умаялся чуток. После поговорим…
Потом притворно зевнул и стал укладываться неподалеку от костра, под развесистым кустом то ли молодых побегов граба, то ли орешника. Это я к тому, что не колючим.
Как только разговор зашел о необходимости уединения для дачи покаяния, решение тут же сошлось с ответом в задачнике. Уж пусть простят меня люди искренне верующие, знающие, что Христос простил даже Дисмаса[2] и Иуду, — в моем скептически настроенном разуме лесной тать никак не монтировался с раскаявшимся грешником. А вот с прожженным лжецом и хитрецом, который ради спасения собственной шкуры
