многочисленные кувшины, чаши и мешки с неизвестным содержимым. Но главным, что притягивало здесь взгляд, было высокое узкое ложе, серое с вкраплениями красного, вероятно сработанное из изначально находившегося в пещере камня и неприятно похожее на алтарь.
Человека, склонившегося над одним из кувшинов, разглядеть в полутьме не удалось.
– Привезли? – спросил он, пересыпая из одного кувшина в другой какой-то порошок.
Поворачиваться к нам не спешил, тщательно отмерял нужную порцию.
– Насилу дотащили, – проворчал рыжебородый. – Добираться сюда, я вам скажу… – Он эмоционально махнул рукой.
– За то и деньги получаете.
Наниматель говорил спокойно, почти весело. До жалоб похитителей ему никакого дела явно не было.
– Что с ней теперь делать-то? – спросил долговязый.
Наниматель дважды махнул рукой в сторону «алтаря», по-прежнему не отрывая взгляда от струйки порошка, тянувшейся от одного узкого горлышка к другому. Необходимость все разъяснять своим подчиненным явно его раздражала.
Только теперь я разглядела приготовленные на алтаре веревки. Казалась, я уже была запугана до смерти, но нет, теперь испугалась намного сильнее. И потому пыталась отбиваться всеми силами, но эти двое все равно дотащили меня до алтаря. Я перестала сопротивляться лишь после того, как мои руки привязали к возвышавшимся с двух сторон от алтаря столбам, а ноги перехватили крепким кожаным ремнем. Рыжебородый и долговязый отошли от меня подальше; я мстительно подумала, что синяков у них обоих все-таки прибавится.
– Теперь покараульте снаружи.
Наниматель наконец распрямил спину. Мои похитители вышли из пещеры без лишних вопросов и, кажется, без малейших сожалений. Я понимала, что больше их уже не увижу, но не могу сказать, чтобы это обстоятельство сильно меня расстраивало. Поводов для сожаления было достаточно без этого.
Я изо всей силы дернула руками. Веревки держали крепко. Руки при этом оказывались изогнуты, так что кисти опускались ладонями вниз. А непосредственно под запястьями стояли глубокие чаши, в которых уже подрагивала какая-то жидкость. На первый взгляд она казалась фиолетовой, но, впрочем, в свете факелов можно было и ошибиться. Да и другое было важнее. Значение имел цвет той жидкости, которой предстояло окончательно заполнить чаши. И я догадывалась, каким он должен был быть.
Я перевела взгляд на единственного человека, оставшегося со мной в пещере. Нет, он не производил впечатления злодея. Нормальное лицо: не злое, не дикое, не мрачное. Дамиан мрачнее. Не отталкивающее, но и не сияющее обаянием. Рост не низкий и не высокий, скорее средний. И по комплекции мужчина был не толстым и не худым. А опять-таки средним. Он и казался мне сейчас эдаким усредненным человеком. Не личностью, а всей человеческой расой, напоследок сведенной в единый образ. Вот ведь забавно: в страшных сказках вампиры – это существа с особенными свойствами, которые могут пить кровь обычных людей. В моей жизни все было наоборот и куда как страшнее. Ибо рядом со мной все люди – вампиры. А вот кровь им подходит только особенная. Моя.
– Кто вы такой? – спросила я.
От того, что я держала голову приподнятой, в то время как все тело лежало на камне, у меня заболела шея.
Мужчина передернул плечом.
– Это не имеет значения. Можете звать меня доктор Крэйтон.
Доктор. Опять. Ненавижу лекарей! Хотя, наверное, это и глупо. Лекарство ненавидит лекарей. А кто я в сущности есть, как не ходячее лекарство? К которому боги зачем-то, не иначе шутки ради, приделали тело, и душу, и способность чувствовать боль… Я сжала зубы.
Крэйтон поднес кувшин к чаше, стоявшей под моей правой рукой, и вылил в нее какую-то жидкость, на сей раз зеленоватую. Послышалось шипение, в ноздри ударил резкий, чуть сладковатый запах, а рука ощутила тепло поднимающегося кверху пара. Лекарь неспешно обошел алтарь, и то же самое повторилось с другой стороны.
– Вы смертельно больны? – спросила я, снова поднимая голову.
Шея болит все сильнее. Неужели у меня такая тяжелая голова? И что за глупые мысли лезут в эту самую голову напоследок? Не иначе я начинаю сходить с ума; в моем положении это и немудрено.
– О нет, – покачал головой Крэйтон. – Я совершенно здоров, насколько вообще может быть здоров человек моего возраста.
Какой у него возраст? Сорок? Пятьдесят? Не пойму. Средний. Все среднее. Средний возраст, средний человек…
– Значит, болен кто-то из близких вам людей?
Настойчиво пытаюсь докопаться до правды. Не знаю зачем. Может быть, просто потому, что надо же цепляться хотя бы за что-то в этой жизни, после того как все, что у меня было, уже осталось позади. Вернее, внизу, там, на равнине, где тропинки не уходят в высоту и не петляют по краю пропасти.
– У меня нет близких людей.
Эти слова произнесены без малейшего сожаления. Не сетование, просто констатация факта.
– Тогда зачем вам все это нужно? – воскликнула я, действительно недоумевая.
– Я действую не из личных интересов. – Сказано, кажется, не без гордости. Возможно, даже с самолюбованием. – Скорее из общественных.
