По семейной легенде бабушка моя, Оливия Браун, в честь которой меня и назвали, была подданной Великобритании, где и прожила первую половину жизни в тиши и благости семейного поместья, пока не встретила там моего деда, Джона О’Майли.
Был он молод. Хорош собой.
И полон всяких революционных идей, которые нашли в молодом сердце Оливии пылкий отклик. Случился роман, закончившийся побегом и свадьбой — Джон оказался честен хотя бы в этом. Затем состоялась небольшая война с империализмом в лице английских захватчиков свободной ирландской земли, увы, не сказать чтобы победоносная, и очередной побег, уже в Советский Союз. Там О’Майли властным росчерком пера превратился в Майлова, а жизнь моей бабушки переменилась. О деде, следует заметить, рассказывала она неохотно и со скрытым сожалением.
Сожалела ли она об ошибках юности?
О недолгом счастье?
Не знаю. До вранья она не опускалась, а правда была неприглядна. И отец как-то, под настроение, рассказал, что в стране победившего коммунизма ярые борцы были не особо-то нужны. Джона встретили. Поселили в Минске, устроили на завод токарем, бабушка получила место в библиотеке. От партийных щедрот им досталась однокомнатная квартира в новостройке. И все бы хорошо, но… мятежная душа требовала борьбы.
Или развлечений.
И дабы не ухнуть с головой в болото мещанской жизни, Джон стал проводить время в компании новых товарищей по партии. И отнюдь не за разговорами. Пил он и прежде, утверждая, что знает свою меру, и бабка предпочитала закрывать глаза на сей малый недостаток. В России же недостаток упал на благодатную почву, и даже появление моего отца, нареченного Олегом, ничего не изменило. Мой дед умер задолго до моего появления на свет, и, как водится, бабка четырежды в год появлялась на его могиле. Меня тоже брала с собой, утверждая, будто могилы предков суть корни семейного древа…
Как бы там ни было, но здесь я лучше буду Оливией Майловой, нежели Красноперко.
— Лайра Оливия, — обратился ко мне эльф с очередным поклоном и столь глубоким, что кончик косы его скользнул по сапогам, а серый котелок съехал на левое ухо. — Могу ли я поинтересоваться, что делаете вы в столь… сумрачный час в этом лесу?
— В подлеске, — на всякий случай уточнила я.
А время и вправду близилось к вечеру. Я и не заметила, что оно потянулось к земле, наливаясь темным багрянцем. Небо позеленело больше обычного, что, надо полагать, знаменовало близость сумерек.
— Гуляю, — наступил момент правды.
Нет, может статься, местные дамы имеют похвальную привычку совершать моционы по сельским дорогам и делают сие исключительно босиком, но подозреваю, не все так просто.
— Гуляете? — переспросил эльф недоверчиво.
— Да… вышла… пройтись… и вот немного… — я вздохнула.
Никогда не умела врать.
Бабушка моя, которая, собственно говоря, и занималась воспитанием — родителям, увлеченным друг другом и геологией, было некогда, прочно вбила в упрямую мою голову постулат о недопустимости лжи.
— Я заблудилась, — сказала я чистую, между прочим, правду.
Правда, не стала уточнять, что в другом мире.
Но и в этом, думаю, леди может сбиться с пути?
— Сочувствую.
— Не могли бы вы сказать, — я поскребла зудящей пяткой о камень, — где я нахожусь?
— Каренейский тракт, — любезно ответил эльф.
— И куда он… ведет?
— К Каренеям.
Логично, если подумать. Еще бы понять, что такое эти их Каренеи.
— И далеко еще…
— Полторы сотни миль, полагаю…
Зараза ушастая! Говорит и улыбается. Любезненько так. Всем видом своим демонстрируя, что премного счастлив ответить на мои вопросы. Полторы сотни миль… это много. Подозреваю, это очень много… подозреваю, это непреодолимо для одной конкретной особы, которая через десяток миль ляжет и тихо доумрет на обочине, раз уж сразу упокоиться не решилась.
И, наверное, мое отчаяние было столь явным, что эльф протянул руку:
— Но мы будем рады доставить вас…
— В Каренеи? — жалобно поинтересовалась я, не представляя, что мне в этих Каренеях делать.
