Орисс прикусила руку чтобы не заорать от злости.
Как же так? Она ведь все рассчитала. Она три месяца принимала зелье, несмотря на его отвратительный вкус… а все равно не получилось.
Отец будет недоволен.
— Ты обещала! — Она швырнула в няньку драгоценной чашей для омовений. — Ты обещала, что точно получится…
— Я говорила, что многим это помогает…
— Мне, как видишь, не помогло.
Орисс вылила на себя кувшин цветочной воды и только затем встала с постели.
— Мне нужно что-то, что действительно поможет. Понимаешь?
Старуха поджала губы. Да, ей определенно не нравилось то, что происходило. Но какое право имела она осуждать Орисс? И уж тем паче ее отца, который…
— Это запрещено.
— И что? — Будут ей тут указывать.
— От этого не понесла, от другого…
— Заткнись! — Орисс кинула в надоедливую старуху щеткой для волос.
От этого… ей нужен ребенок от конкретного мужчины… очень конкретного мужчины… а если он сам? Солгал, что не предохраняется, а на деле…
Плевать.
Тот, второй способ сработает, даже если этот ублюдок вовсе не способен зачать дитя. И надо было сразу, а не сопли разводить.
— Завтра. — Орисс вцепилась в лицо старой няньке. — Ты сделаешь это завтра, поняла?
Та лишь глаза закрыла. А трясется-то как…
Ветер коснулся волос Гермена, и рука дрогнула, а розовый алмаз выпал из онемевших пальцев.
Говорить?
Молчать?
Предки, что ему делать?
Брат ведь, хоть изгнанник, но кровь — не водица… смолчать? Иглу в рукаве не утаишь, выползет рано или поздно, и тогда возникнут вопросы.
Всем худо будет.
А ведь кроме Грена — вечно он вляпывается во всякое дерьмо — есть еще братья, еще сестры… нет, нельзя молчать, в конце концов, он может ошибаться.
Никто ведь не тронет ее, если…
…а если и тронут, она лишь человек.
Какое ему до людей дело?
Именно. И Гермен, поднявши алмаз, вставил его в ячейку и аккуратно загнул лапки. Вот так… конечно, не образец изящества, но вещица получилась неплохой. Не стыдно клеймо поставить.
…а девчонку жаль, конечно.
Но себя жальче.
Тихон убрал в ларец перо. И, свернув тонкую папиросную бумагу трубочкой, поднес ее к пламени свечи. Он произнес Слово.
И Слово было услышано.
Бумага вспыхнула ярко, а после осыпалась белым пеплом. Тихон надеялся, что сиятельнейшая Алладириель не выкинет письмо, не прочитав его. Впрочем, матушка, несмотря на вспыльчивость, всегда отличалась благоразумием.
Но вот что она станет делать дальше?
Пожалуй, Тихон не желал этого знать.
Оливия спала.
Крепко и сладко.
И снился ей древний склеп и не менее древний саркофаг, крышку которого прорезала трещина.
Впрочем, кого и когда интересовали чужие сны?
